Десятиглав, Или Подвиг Беспечности(СИ.Проза ру)

Таким образом, публика, принимавшая участие в развлечениях сверхпрезидента, вряд ли могла меня заинтересовать — соответственно и сами развлечения довольно быстро начали мне приедаться, так как в людских сборищах меня издавна привлекало в первую голову содержательное общение, а уж затем зрелища, игры и все тому подобное. Как правило, большую часть дня я ходил полусонный от выпитого и съеденного накануне, да и лечь спать мне частенько удавалось только утром, а такой режим никак не способствует бодрости духа. Дух мой дремал, ни творить, ни общаться ему не хотелось, а при отсутствии духовного общения даже самая любимая женщина вскоре начинает восприниматься как некий докучный предмет домашней обстановки — особенно докучный потому, что, в отличие от обстановки, любимая не стоит на месте, на нее постоянно натыкаешься то там, то здесь, а наткнувшись, не знаешь, что ей сказать. Понятно, что творчество мое пребывало в застое — едва я садился за письменный стол, как волны полудремы уносили мою вялую мысль куда угодно, но только не в направлении развития творческого замысла. Первое время мастерство и самодисциплина выручали меня, и я еще умудрялся что-то сочинять, но с каждым днем это становилось все труднее и труднее. Все чаще я презрительно кривился, перечитывая написанное, и начал испытывать форменный ужас перед чистым листом бумаги. Да, все мои желания исполнялись, стоило мне только открыть рот для того, чтобы их высказать, однако по злой иронии судьбы блага, сыпавшиеся на меня градом и составлявшие предмет мечтаний миллионов современников, были мне не очень-то нужны. Я не испытывал преклонения перед своим тестем, для которого не существовало на Земле ничего невозможного, и хотя его, казалось, постоянно заботило то, как бы еще украсить нашу с Анной жизнь, чувство благодарности спало в моей груди. Напротив, частенько я со злобой косился на тестя, ведь именно навязанный им образ жизни губил в моей душе творческое начало и сделался угрозой для нашей с Анной любви. Вдобавок меня почему-то ужасно злило то, что, несмотря на пьянство, обжорство и неистовый промискуитет, мой тесть остается бодрым, живыи и веселым, а его маленькие голубые глазки излучают все тот же животный оптимизм, что и при нашей первой встрече. Порой мне нестерпимо хотелось обрушить сверхпрезиденту на голову антикварную китайскую вазу (между прочим, его подарок), чтобы заставить его хоть на минуту задуматься над земным преназначением человека, однако затем внутренний голос убеждал меня в бесполезности такой спонтанной акции. Во-первых, мой благодетель все равно ничего не понял бы, а во-вторых, мне бы после этого скорее всего не поздоровилось: по некоторым признакам — обрывкам фраз, не предназначавшихся для моих ушей, выражению лица в иные минуты, — я понял, что сверхпрезидент, как и многие подобные ему богатые бодрячки, умеет, когда потребуется, быть беспощадным.

Итак, в одно туманное осеннее утро я вновь проснулся с тяжелой головой, неприятным вкусом во рту и ощущением застарелого недосыпания. Я знал, что Анна лежит на другом краю огромной кровати, но даже не посмотрел в ее сторону. В последнее время я стал замечать, что в минуты подобных пробуждений меня ужасно раздражают тишина и неподвижность, царящие в комнате. Видимо, яд разгула медленно, но верно проникал в мою кровь, делая меня ненавистником всякого спокойствия. Внезапно мне в голову пришла зловещая мысль: возможно, сверхпрезидент не так прост, как хочет казаться. Уж не вознамерился ли он посредством увеселений, вошедших в привычку, расшатать мою творческую волю? Ведь если даже он сам и не читал моих сочинений, его клевреты вполне могли донести ему о том, как немилостиво я отзываюсь о буржуях и о сомнительных буржуазных ценностях. Неспокойная совесть подсказывала мне, что если у моего тестя имелись такие коварные планы, то он изрядно преуспел в их осуществлении. Действительно, в последнее время я всеми способами ублажал свою презренную плоть, ничем не отличаясь в этом смысле от окружавших меня нуворишей. Могло ли их ничтожество служить для меня оправданием? Вряд ли — ведь я не делал ничего такого, что возвысило бы меня над ними, не делал ничего для вечности. Я сел на постели и надолго замер, тупо разглядывая рисунок ковра, а совесть тем временем высказывала мне все новые и новые упреки, которые ввинчивались, словно бурав, в мои мозги, отупевшие от разгула.