Держи меня, Земля!

— Это на тебя у меня не встаёт. На тебя, дура убогая. На твои унылые прелести. — Он схватил её за грудки и швырнул через всю кухню в коридор. — Тебя же пока, как сучку, раком не поставишь, и отодрать не получится. Зажмётся, что и хер не воткнёшь.

Лера даже не успела встать, Артём сам рывком поднял её и снова ударил наотмашь. К звону в голове добавился противный привкус крови, но он не отпустил, ударил ещё раз, ещё раз швырнул, потом пнул как собаку по ногам. А когда Лера скорчилась на полу от боли, подтягивая колени к груди, с силой оттолкнул от себя.

Она пролетела по линолеуму и ударилась головой об угол стены. Но боли уже не почувствовала. И что он там ещё орал, не слышала тоже. Видела только оставшиеся от Анькиных сапог грязные следы, ведущие к входной двери. И единственной мыслью стало: добраться до неё. Она казалась так близко, поблёскивая противовандальным покрытием, — только руку протяни. Но для этого надо было встать, а встать получилось только на четвереньки.

— Вот так и стой, тварь безмозглая. Стой и терпи.

Лера услышала, как он расстёгивает брюки. И это был её единственный шанс. Она схватилась за ручку и, вознося молитвы всем богам за то, что дверь оказалась не заперта, выскочила на площадку.

И побежала вниз по лестнице.

Глава 26

Почему-то единственная мысль, которая возникла в Лериной голове, была о племянницах.

«Только бы дети меня не увидели», — думала она, когда бежала по улице, зажимая на груди разорванную рубашку. Лера даже не заметила, когда ткань порвалась. И то, что она босиком, а на улице октябрь, обратила внимание, только пока ждала, когда откроется дверь маминого подъезда.

Мама даже не вскрикнула. Зажала рот руками, так и застыв у открытой двери.

— Милану, девчонок уведи, — начала говорить Лера, падая на диванчик в прихожей, пряча лицо и едва справляясь с тяжёлым дыханьем, и узнала о себе ещё одну вещь — губы разбиты, опухли и не слушаются.

— Их нет, нет, — мама наконец захлопнула дверь и кинулась к Лере. Руки её тряслись, когда она пыталась убрать с лица дочери волосы. Лера провела тыльной стороной ладони по щеке. На руке осталась кровь. Она дёрнулась, когда мама потянула прядь, прилипшую к рассечённой брови.

— Убью, суку, — сказала мама, поднимаясь. — Собственными руками задушу. Надо скорую вызвать. Побои снять, — забегала она по квартире, — Пусть сгниёт в тюрьме как собака.

— Мама, ничего не надо, — хотела Лера крикнуть, но получилось тихо, невнятно. Она посмотрела на свои грязные ноги, на оставшиеся от них следы. — Скажи лучше Аньке, пусть у кого-нибудь переночуют. Не надо чтобы дети меня видели.

— Они и так уехали, — вернулась мама, и Лера поняла, что она искала — телефон. Непослушными руками тыкала в кнопки. — Господи, какой у нас номер скорой-то теперь?

— Мама! — подняла на неё Лера лицо. — Я прошу тебя, ничего не надо. Пожалуйста!

Она встала. Голова болела, но терпимо. Зато зеркало в прихожей показало ей женщину, в которой Лера с трудом узнала себя. Лицо опухшее, губы как вареники. Одна рассечена. Бровь тоже кровит, но не сильно. Видимо, ею она приложилась о стену.

Как бы мама ни настаивала, помогая смывать грязь с босых ног, Лера, сидя на бортике ванной, осталась непреклонна.

— Не буду я снимать никакие побои. И позориться не буду, заявление писать. По ментовкам затаскают, по судам. А толку? Помнишь, в общаге, я рассказывала: сосед жену смертным боем бил? Думаешь, даже на пятнадцать суток хоть раз его закрыли? Повяжут, отсидит ночь в обезьяннике, а утром уже дома. И опять за своё. Нажрётся — и жену гонять.

— Тот хоть нажирался, а твой-то трезвый, вот что страшно, — подала полотенце мама и снова зажала рукой рот. Но Лера успела увидеть, как затряслись её губы.

— Погоди реветь. Надо бровь заклеить, а то шрам останется.

— Он и так останется, — кинулась та за аптечкой. И пока искала, Лера рассматривала синяки. Можно сказать, отделалась лёгким испугом, если бы не лицо. Она поспешно запахнула длинный халат. Если её что-то действительно беспокоило — так это ожог на руке, который она поставила сама.

Лера зажмурилась, но даже не пикнула, пока мама обрабатывала её ранки.

Глубоко вздохнула на всякий случай — ничего не сломано. Голова болела сильнее всего. И, может быть, от этой тупой боли, Лера не испытывала никаких ни чувств, ни эмоций. Ни злости, ни обиды, ни ожесточения. Смертельная усталость и всё.

И только когда мама уложила Леру на папину кровать, накрыв сверху тёплым мягким одеялом, и ушла, Лера заплакала.

Не о себе. Об Артёме.

«Что же ты наделал, дурак? Как же ты будешь теперь с этим жить?»

Мама ничего не рассказала Аньке, попросив её не приезжать на выходные, и заперла на ночь все замки, но Лера знала: Артём не придёт. Скорее всего будет пить, а потом болеть и жестоко раскаиваться.

И с утра в зеркале всё оказалось не так уж и страшно, как выглядело накануне. Остались разбитая губа, синяк на виске, запёкшаяся ранка, рассёкшая бровь, но отёк спал, и губы лишь немного выглядели припухшими.