Державный плотник

Когда преступников вывели за ограду, к одному из них, к краснобровому, с безумною радостью бросилась собачонка. Несчастный взял ее на руки и целовал, а она, тихо визжа, лизала наручники кандалов.

Орлов, все время задумчиво стоявший, бросил и свою горсть земли в могилу, а потом, увидав веселого доктора, подозвал его к себе.

– Ну что, господин доктор, как стоят дела в городе? Что мор?

– Мор издыхает, ваше сиятельство, – отвечал доктор, думая о чем-то.

– Это верно?

– Верно-с. Пуля уже на излете, она не смертельна.

– Что же нам остается еще сделать? – спросил Орлов после небольшого раздумья.

– Вашим сиятельством сделано уже многое, но все еще главное не сделано, – спокойно отвечал доктор.

– Что же такое? – торопливо спросил Орлов.

– Надо накормить всех голодных: это труднее всего.

Орлов задумался. Толпы стали расходиться. У ограды и у ворот стояли тысячи оборванных, полунагих, с худыми лицами и протягивали руки.

– Видите, ваше сиятельство? – Доктор указал на эти толпы голодных.

– А что же? – озабоченно спросил граф.

– Это мор протягивает руку за куском. Если он не получит куска, то возьмет самого человека, и того, который просит, и того, который не дает.

– Спасибо, господин доктор. Мы еще с вами поговорим.

И Орлов оставил кладбище.

Пробираясь к выходу, веселый доктор столкнулся с Ларисой и Настей.

– Что же, Крестьян Крестьяныч, когда же? – спросила первая.

– Что, милая девочка?

– Да туда, в Турцию.

– Погодите, погодите, милые барышни. Еще здесь дело есть. А там и в дорогу.

* * *

Прошли сорочины после похорон Амвросия.

Всю ночь на 21 ноября 1771 года жившие около Донского монастыря москвичи и обитатели самого монастыря слышали стук топоров где-то вблизи монастырской ограды и покрикивания рабочих.

– Эй, паря! Крепи больше эту верею-вереюшку.

– Креплю! Что орешь! Сам знаю, что дядя Савелий крепенек таки, того и гляди, обломит люльку-то свою.

– Ишь ты, покои каки написали знатные! Два столба с перекладиной, вот и покой.

– А тебе бы арцы, аспиду, самому поставить!

– За что так?

– За то, аспид!

– Что ж! Сказывали ребята, в Питере, слышь, арцами теперь виселицы-то ставить учали, один, слышь, столб, а от ево лапа идет, бревно, значит, на лапу-то и вешают.

– Так не арцы это, а глагол.

– Ну, глагол... все едино виселица. А рази только троих вешать будут?

– Троих, чу.

– А ты кобылу-то крепче ладь: на ей пороть будут.

– Знаю... Страивали и кобыл немало: Москва-то матушка на их езжала довольно.

– А веревки-то крепки ль к виселицам?

– Крепки, не сорвутся, а и сорвутся, так наземь же упадут, не на небо.

– То-то, а то в шею накладут.

– Что ж! Побьют, не воз навьют.

А наутро оказалось, что на том самом месте, где убит был Амвросий, возвышаются три огромные виселицы с эшафотом, а кругом них несколько «кобыл», эдакие оригинальные и удобные приспособления для сечения кнутом: оседлает эту деревянную кобылку осужденный, привяжут его ремнями к этой лошадке спиною кверху, да и стегают до мяса да до самой кости становой. Ишь, как ловко выдумали! А допрежь было проще, на чистоту, выведут этого человека на базар, где народу больше, да опрокинут это сани какие ни есть кверху полозьями, вот-де и кобыла готова. И пишут спины.

Москвичей навалило на это позорище видимо-невидимо: не всех, стало быть, взяла чума на тот свет, есть кому посмотреть на тех, кого вешать да кнутовать будут. Эко торжище!

Скоро заслышали и стук барабанов и бряцанье кандалов, такое бряцанье, словно бы гнали табун скованных коней. Да и был их, точно, целый табун: не одну сотню нагнали скованных.

В числе первых старые наши знакомые: дядя Савелий с седою бородой, Васька-дворовый, Илюша-чудовидец да краснобровый солдат, да только уж не рыжий, а тоже седой. А других и перечесть нельзя, кажется.

Тут и собачонка Маланья, веселая такая, резвая. Она увидала своего любимца краснобрового и знает, что он и сегодня возьмет ее после на руки и поцелует.

Конвойные солдаты с сухим подьячим во главе поставили под виселицы четырех арестантов, в том числе и краснобрового солдата.

Собачке и видно его хорошо впереди всех, она и хочет броситься к нему, но конвойные солдаты не пускают ее, а только улыбаются ей: они тоже полюбили ее, Маланью. Маланья целых два месяца не отходила от острога, где сидел ее любимец, как ни старались отгонять ее часовые. Сначала она выла, ее били да швыряли в нее: а она все тут торчит. Потом им стало ее жаль, и они посвистывали ей издали, заигрывали с нею. А она тоже ничего. Дальше – больше – и совсем полюбили ее, как свою родную: делились с нею и порционами, и ласками, а когда холода настали, то и прятали ее в свои тулупы, потому псица-де махонькая, безобидная. Ну, и совсем друзьями зажили солдатики с доброю Маланьею.

– Как же это, паря, их четыре, а виселиц всего три?

– А как! Начальство уж само знает как: двух на одну вздернут.

– То-то и я мекаю себе: как же это?

Бьют барабаны, читают приговор, приводят статьи законов:

– «...Разбойников, которые учинили смертное убивство, наказывать смертию...»

– Ишь ты, смертию.

– А ты как бы думал, животом!