Державный плотник

Мене в тернах мынала,

Братив моих догоняла, стриляла, рубала!

Колы б я мог знаты,

Чи моих братив постреляно,

Чи их порубано,

Чи их живых у руки забрано,

Ей, то пишов бы я по тернах, по байраках блукаты,

Тила козацького-молодецького шукаты,

Та тило козацьке-молодецьке у чистым поли поховаты,

Звиру-птыци на поталу не подати".

- Вишь, пан гетман, он великодушнее своих бессердечных братьев, заметил Протасьев.

То вин на шлях Муравськый выбигае

И тильки своих братив трошки ридных слиды зобачае.

Та побило ж меншого брата в поли

Три недоли:

Що одна - безводде, друга - бесхлибье,

Третя - буйный витер в поли повивае,

Бидного козака з ниг валяе...

- Ох, мамо, мамо! - не осилила своего сердца Мотренька.

А кобзарь разошелся, ничему не внемлет:

Вовки-сироманци, орлы-чернокрыльци,

Гости мои мили!

Хоть мало-немного обиждите,

Покиль козацька душа з тилом разлучыться,

Тоди будете мени з лоба чорни очи высмыкаты,

Биле тило коло жовтои кости оббыраты,

Но - пид зеленими яворами ховаты

И камышамы вкрываты"...

Продолжение думы было внезапно прервано приходом дежурного "возного", который доложил Мазепе и Кочубею, что от короля польского к пану гетману прибыл посол.

...Кобзарь встал, щедро всеми награжденный.

8

На другой день рано утром, когда Мазепа, Кочубей и Протасьев еще не вставали, Ягужинский, которого царь приучил вставать с петухами, вышел в диканьский сад, уже знакомый ему с прошлого года, когда Кочубей приезжал в Воронеж к Петру по делам Малороссии, откуда до Диканьки провожал его Ягужинский, чтоб вручить Мазепе пожалованную ему царем саблю.

Хотя был уже август на исходе, но в Диканьке, как и во всей Малороссии, этого не чувствовалось. Утро было теплое, тихое.

Павлуша, идя по роскошному саду, вспомнил прошлогоднее в нем гулянье. Тогда был апрель и сад стоял весь в цвету, точно осыпанный розоватым снегом. Теперь все ветви плодовых деревьев были отягощены яблоками, грушами, сливами. Вспомнил Павлуша и прошлогоднюю встречу свою в этом саду с Мотренькой.

Странная была встреча, но от воспоминания о ней весна расцветала в душе Павлуши. Он тогда, как и теперь, вышел в сад и был поражен красотою всего, что представилось его взору после бесцветной и холодной Москвы. Роскошь цветения сада, весеннее пение птиц, жужжание пчел и других насекомых, мелькавшие разноцветные бабочки, все это так подействовало на него, что он чувствовал себя объятым каким-то волшебством. Вспомнил он свое детство где-то в Польше, плачущую скрипку отца-музыканта, и ему сделалось так сладко и горько, что он упал на траву и заплакал как ребенок... В это время кто-то тихонько прикоснулся рукою к его плечу... Он поднял глаза и словно замер перед чудным видением: не то русалка, не то реальная девочка, вся в цветах, в ореоле лучезарной красоты... Она спросила его, о чем он плачет, сказала, что видела его у "татки"... Это была дочь Кочубея... Они разговорились о своих летах... Ему так хорошо было слушать ее чарующий голосок, смотреть в ясные, невинные детские очи... И вдруг показался Мазепа, и все расхолодил своею насмешливою улыбкой, своим голосом...

И вот вчера он опять увидел ее... Она выросла, расцвела... И она помнила его...

Как она вчера расплакалась от пения думы... И ему хотелось заплакать с нею...

Вспоминая теперь все это, он забрел в отдаленный уголок сада и присел на скамейку под горевшими на солнце багрянцем кистями калины. Он долго просидел так, думая о том, что, вероятно, ему скоро придется ехать с государем или к Белому морю, или к Неве, где воевал Апраксин, и за этими думами не слыхал, как кто-то легкими шагами подошел к нему.

- А я вас шукала, - услышал он мелодический голосок.

Перед ним опять стояло видение... Но он узнал его, то была Мотренька.

Он растерялся и не сразу мог прийти в себя.

- Я вас шукала, - повторила девушка, - а вы он де сховалысь.

Ягужинский покраснел, не зная, что отвечать.

- Я гулял, - пробормотал он.

Робость и скромность Павлуши сразу расположили к нему Мотреньку.

- Я, може, вас налякала? - спросила она.

- Налякала? Что это такое? Я такового слова не знаю, - отвечал нерешительно Павлуша, любуясь девушкой.

Мотренька рассмеялась.

- О, я и забула, що вы москаль и вы нашои мовы не розумиете, сказала она. - Так вы ж и вчера не розумилы, про що спивав кобзарь.

- Нету, Мотрона Васильевна, вчера я все уразумел, хоть иных слов и не понимал, одначе догадывался, - несколько смелее заговорил Ягужинский. - А жаль, что приезд посла помешал дослушать конец былины, чем она кончилась.

- А я знаю кинец, - похвалилась Мотренька, - такый сумный, такый сумный, що плакать, так и рвется серце.

- Да вы и вчера плакали, - сказал Ягужинский.

Мотренька покраснела.

- О, учера я дурна була, мов мала дытына, привселюдно заголосыла, оправдывалась она, - сором такий велыкий дивчыни плакать при людях.

- Так вы знаете конец былины, Мотрона Васильевна?

- Не "былина", "былина" у поли росте або у садочку, а то "дума", поправила "москаля" Мотренька.

- "Дума"... У нас "дума" токмо царская, где сидят бояре да думные дьяки, - серьезно говорил Ягужинский.

- От чудни москали! У "думах", бач, у их сыдят, а в нас их спивают.