Державный плотник

- Сказано, старше: видишь, царь во место конюха служит святейшему патриарху, ведет в поводу осля-то.

- Дивно мне это, брат.

- Не диви! Святейший патриарх помазал царя-то на царство, а не помажь он, и царем ему не быть.

Это перешептыванье запало в душу царевича-ребенка, и он даже раз завел об этом речь с "тишайшим" родителем.

- Скажи, батя, кто старше: ты или святейший патриарх?

- А как ты сам, Петрушенька, о сем полагаешь? - улыбнулся Алексей Михайлович.

- Я полагаю, батя, что святейший патриарх старше тебя, - отвечал царственный ребенок.

- Ой ли, сынок?

- А как же онамедни, в вербное действо, ты вел в поводу осля, а святейший патриарх сидел на осляти, как сам Христос.

Теперь царь припомнил и перешептыванье стрельцов, и свой разговор с покойным родителем, когда узнал от князя-кесаря о замысле Талицкого сповестить народ о нем, как об антихристе, через патриарха.

- Нет, - сказал Петр, - ноне песенка патриархов на Руси спета. В вербное действо я ни единожды не водил в поводу осляти с патриархом на хребте, как то делал блаженной памяти родитель мой.

- Точно, государь, не важивал ты осляти, - сказал Ромодановский.

- И никому из царей его больше напредки не водить, да и патриархам на Руси напредки не быть! - строго проговорил Петр. - Будет довольно и того, что покойный родитель мой короводился с Никоном…[17] Другому Никону не быть, и патриархам на Руси - не быть!

- Аминь! - разом сказали и Меншиков, и Ромодановский.

Когда происходил этот разговор, последний на Руси патриарх находился уже в безнадежном состоянии. В бреду он часто повторял: "Павловы уста, Павловы"… Это были горячечные рефлексы последнего допроса тамбовского архиерея Игнатия… "Павловы уста, точно"… Старик в душе, видимо, соглашался с Игнатием, и духовное красноречие Талицкого казалось ему равным красноречию апостола Павла.

Петру не долго пришлось ждать уничтожения на Руси патриаршества: 16 октября того же 1700 года Адриана не стало.

На торжественное погребение верховного на Руси вождя православия и главы российской церкви съехались в Москву все архиереи и митрополиты, и в том числе рязанский митрополит Стефан Яворский,[18] старейший из всех.

Похороны патриарха совершены в отсутствии царя, которому не до того было. Петр с начала октября находился уже под Нарвой и готовился к осаде этого города.

После похорон Адриана Стефан Яворский, перед отъездом в Рязань, посетил в Чудовом монастыре могилу бывшего своего учителя Епифания Славинецкого.[19] С ним был и Митрофан воронежский, которого рязанский митрополит уважал более всех московских архиереев.

Оба святителя долго стояли над гробом Славинецкого.

- Святую истину вещает сие надписание надгробное, - сказал рязанский митрополит, указывая на надпись, начертанную на гробе скромного ученого.

И он медленно стал читать ее вслух:

Преходяй, человече! зде став, да взиравши,
Дондеже в мире сем обитавши:
Зде бо лежит мудрейший отец Епифании,
Претолковник изящный священных писаний,
Философ и иерей в монасех честный,
Его же да вселит Господь и в рай небесный
За множайшие его труды в писаниях,
Тщанно-мудрословные в претолкованиях
На память ему да будет
Вечно и не отбудет.

- Воистину умилительное надгробие, - согласился Митрофан, - и по заслугам.

- Истинно по заслугам, ибо коликую войну словесную вел покойник с пустосвятами! - сказал Стефан Яворский. - Вот хотя бы, к примеру, о таинстве крещения: Никита Пустосвят в своей челобитной обличает Никона за то, будто бы тот не велит при крещении призывать на младенца беса, тогда как якобы церковь повелевает призывать.

- Как призывать беса на младенца? - удивился Митрофан.

- В том-то и вся срамота! В обряде крещения, как всякому попу ведомо, возглашает иерей: "Да не снидет со крещающимся, молимся Тебе, Господи, и дух лукавый, помрачение помыслов и мятеж мыслей наводяй".

- Так, так, - подтвердил Митрофан.

- А Никита кричит, подай ему беса!

- Не разумею сего, владыко, - покачал головою Митрофан.

- Никита так сие место читает: "Молимся Тебе, Господи, и дух лукавый", якобы и к "духу лукавому", к "бесу", относится сие моление. Теперь вразумительно?

- Нет, владыко, не вразумительно, - смиренно отвечал Митрофан.

Воронежский святитель не знал церковнославянской грамматики и потому не мог отличить именительного падежа "дух" от звательного: если бы слово "молимся" относилось и к "Господу" и к "духу лукавому" также, то тогда следовало бы говорить: "молимся Тебе, Господи, и душе лукавый". Этого грамматического правила воронежский святитель, к сожалению, не знал. Тогда Стефан Яворский, учившийся богословию и риторике, а следовательно, и языкам в Киево-Могилевской коллегии,[20] и объяснил Митрофану это простое правило: