Державин

Ты цепь существ в себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь,
Коней с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от тебя родятся;
Как в мразный ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вертятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под тобой.

В его космогонических стихах — та дерзость незнания и откровения, которая неожиданно прорывает Эвклидовы пространства и уносит поэта в запредельные миры, которым ближе дерзкая геометрия его земляка Лобачевского. Порою он не гнушается и заимствованиями, даже прямыми цитатами, но это нисколько не мешает оригинальности его поэзии[19]. Собственно, и эта способность — уходить выше и дальше первоисточников, — лежит в традиции великой русской литературы. Так, Лермонтов и Тютчев из довольно сладеньких стихов Г. Гейне создали нечто более глубокое, подлинно бессмертное — «Соловей» и «Они любили друг друга…».

Однако поэзии Державина присущ и некий крупный недостаток (значение которого только усилилось с течением времени): ее неровность. Рядом с новаторскими стихами, поражающими воображение своей звучностью (облака у него «краезлаты», лебеди — «сребророзовые», оперение павлина «лазурно-сизо-бирюзовы на каждого конце пера тенисты круги, волны новы струиста злата и сребра; наклонит — изумруды блещут! Повернет — яхонты горят!»), громадностью, размахом фантазии появляются вялые, блеклые строчки и строфы, громоздкие конструкции и прямо антипоэтические места. Словно бы два разных человека создавали одно стихотворение! И снова приходится вспомнить Гоголя: «исполинские свойства Державина, дающие ему преимущество над прочими поэтами нашими, превращаются вдруг у него в неряшество и безобразие, как только оставляет его одушевление. Тогда все в беспорядке: речь, язык, слог, — все скрипит, как телега с невымазанными колесами, и стихотворение, точно труп, оставленный душою»[20].

Еще одно и серьезное препятствие для прочтения Державина современным читателем — множество намеков и символов, понятных в XVIII веке. В то время эти стихи были чрезвычайно злободневны — как некрасовские в XIX столетии или стихи Маяковского в двадцатом. Но для последующих поколений смысл произведений Державина все более затуманивался. Мы уже видели это хотя бы на примере знаменитой «Фелицы»: ее историческая злободневность, выявлявшая слабости вельмож — Потемкина, Вяземского, Панина, Орловых, без комментария сегодня не дойдет до читателя. К тому же поэт иногда прямо прибегал к зашифрованным стихам, сам как-то объяснив причину этому: «Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду; политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками, из чего само по себе вышло, что в некоторых моих произведениях и поныне многие, что читают, того не понимают совершенно…»

По совету преосвященного Евгения Болховитинова Державин в 1805 году составил примечания к своим стихам, отослав их ему, где они и находились. Именуя их «драгоценным сокровищем для русской литературы», тот, однако, считал, что «теперь еще и на свет показывать их нельзя, ибо много живых витязей его намеков». Откровеннее высказался Д. И. Хвостов, назвав их кладовой, в которой собраны «все всевозможные хулы на царей, вельмож и современников». Летом 1809 года в Званке Державин снова продиктовал племяннице Елизавете Львовой объяснения к своим сочинениям, более краткие и «благоразумные»; их широко использовал Я. К. Грот при создании монументального академического Собрания сочинений Державина, но публикатор «еще сократил и пригладил их». Только в наши дни Е. Н. Кононенко подготовила для печати и прокомментировала эти державинские «объяснения», хранившиеся у Евгения Болховитинова.

Неправдоподобное богатство Державианы, наличие огромного количества документов, писем, мемуарных свидетельств, а также знаменитых державинских «Записок», пространной биографии поэта, принадлежащей перу Я. К. Грота, и его же подробнейших примечаний к ней и упрощают и усложняют задачу при написании научно-художественной биографии великого стихотворца. В многочисленных наслоениях лик истины покрывается литературным гримом, искажается от попыток смягчить резкие жизненные конфликты, оправдать все, даже ошибочные, поступки («Записки Державина») или «пригладить» беспокойный, бунтарски-упрямый характер поэта, не страшившегося идти противу самих царей (такая тенденция наблюдается у Грота). Отсюда миф о Державине как махровом реакционере и поклоннике Екатерины II, Павла и Александра I. Недаром даже такому проницательному, но невольно ограниченному в пользовании источниками читателю, как Н. А. Добролюбов, Державин безоговорочно виделся «восторженным певцом» Екатерины II[21].