Держава и топор

Перед освобождением изветчика о нем на всякий случай наводили справки, «не коснулось ли чего до него»: не числится ли за ним каких старых преступлений, не был ли он ложным изветчиком, не подозрительный ли он вообще человек? И после этого следовала резолюция, подобная той, что мы встречаем в деле 1767 года доносчика монаха Филарета Батогова: «Нашелся правым и по делу ничего до него, Батогова, к вине его не коснулось».

При выполнении всех этих весьма непростых условий удачливый изветчик выходил из процесса, поэтому с таким счастливцем простимся до окончания всего сыскного дела. По закону и решению начальника сыска он получал свободу и награду «за правой донос».

После изветчика в «роспрос» попадал ответчик. Ответчиком считался и тот, на кого донес изветчик, и тот, кого обвиняли в государственном преступлении даже при отсутствии формального извета. Число ответчиков не регламентировалось. Известен случай, когда возникла проблема с доставкой из Москвы в Петербург тридцати (!) ответчиков по одному делу.

Приведенного на допрос ответчика, как и ранее изветчика, сурово предупреждали об особой ответственности за ложные показания и тут же брали с него расписку – клятву. В 1742 году Б. Х. Миниха перед ответом на «вопросные пункты» заставили расписаться в том, что «ему, Миниху, от Комиссии объявлено, что о всем том, о чем он будет спрашиван, чисто, ясно и по самой сущей правде ответствовать имеет, буде же хотя малое что утаит и по истине не объявит, а в том обличен будет, то без всякаго милосердия подвергает себя смертной казни…».

Ответчика так же, как и изветчика, допрашивали по принятому в сыскном делопроизводстве формуляру, пытаясь уже с помощью первых вопросов выяснить, что представляет собой этот человек. Его спрашивали о происхождении, о вере, о возможной причастности к расколу, о прежней жизни. В 1733 году в Тайной канцелярии допрашивали иеромонаха Иосифа Решилова, обвиненного в составлении подметного письма. Допрос Решилова начался с обещания «за ложь жестокого телесного наказания, то есть в надлежащем месте пытки, а потом и смертной казни». После этого ответчика спросили: «Рождение твое где и отец твой не стрелец ли был, и буде стрелец, котораго полку и жив ли, и где начальство имеет и в каком чина ныне звании, или из родственников и свойственников твоих кто в стрельцах не был ль, и буде были, кто именно и как близко в родстве или свойстве тебе считались?» Так уже в начале «роспроса» следователи пытались найти социальные и родственные связи Решилова со старой оппозицией Петру и выявить его «вредное нутро». Если же в ходе допроса следователи оказывались недовольны показаниями ответчика, то именем верховного правителя они предупреждали ответчика о печальных последствиях его неискренних показаний, точнее, о неизбежной при таком повороте событий пытке: «Буде же и ныне по объявлении тебе, Прасковье, е. и. в. высокого милосердия о вышепоказанном истины не покажешь, то впредь от е. и. в. милосердия к тебе, Прасковья, показано не будет, а поступлено будет с тобою, как по таким важным делам с другими поступается». Так была передана княжне Юсуповой в 1735 году воля императрицы Анны.

В сыскном процессе ответчик оказывался в неравном с изветчиком положении, поскольку не мог ознакомиться с содержанием извета и выстроить линию своей защиты. О сути обвинений он узнавал непосредственно на допросе. В этом состояло существенное расхождение сыскного процесса с нормами процессуального права, принятыми в состязательном суде.

После первоначального допроса ответчика сыскной процесс шел в основном по одному из двух путей. При первом варианте ответчик сразу признавался и подтверждал произведенный на него извет. Так часто бывало, когда люди кричали «слово и дело» «с пьяну», «с дуру», «с недомыслия». Потом протрезвевший («истрезвясь») или одумавшийся ответчик сразу же начинал каяться в содеянном, хотя, конечно, признания ответчика не освобождали его от пыток (см. следующую главу).

Чаще процесс шел по второму, более сложному пути, когда показания изветчика и ответчика, а нередко и свидетелей не совпадали. Ответчик мог «запираться» («в говорении означеннаго не винился») или признавал обвинения лишь отчасти. Часто бывало, что ответчик признавался в говорении «непристойных слов», но при этом уточнял, что, произнося эти слова, он имел в виду что-то другое, во всяком случае не то, о чем донес изветчик, неверно интерпретируя его слова как оскорбление чести государя. В другом случае ответчик, соглашаясь в целом со смыслом переданных изветчиком «непристойных слов», настаивал на том, что сказанное не было в столь грубой и оскорбительной форме, как это подает в своем доносе изветчик.