Держатель знака

— Кажется, Вам было приказано в этом случае мне не мешать? — спокойно ответила Мари, заворачивая ребенка в одеяльце.

— Дура! На что ты надеешься? — нарочито грубо, пряча за этой грубостью какое-то непонятное волнение, заговорил Володька. — Уйти тебе не удастся, ты должна это понимать, если хоть что-нибудь соображаешь… Думаешь — шлепнем тебя «при попытке»? Не шлепнем — поймаем, только и всего… Ты нам пока нужна. И никуда ты не денешься от того, что придется-таки тебе сыграть в наших интересах… Некуда тебе от этого деться — так что лучше не дури.

Это было неслыханно… Володька мог бы поклясться, что ненавидит эту дрянь со сволочной этой дворянской спесью: будто и не унижают ее ни «тыканье», ни загаженные пеленки в руках, ни необходимость кормить в присутствии постороннего… Но почему, какого же тогда черта он говорит такое, что, услышал бы кто из своих…

Взяв дочь на руки, Мари вышла из квартиры.

47

Дверь стукнула: успевший изрядно продрогнуть Климов напрягся, отступая за дерево. Похожая на гимназистку женщина со светло отливающими в темноте волосами спускалась с крыльца, бережно неся тоненький сверток в одеяле.

— Кроме тебя и Васьки кто-нибудь есть? — негромко спросил выскользнувший следом за ней Ананьев.

— Еще один — Ивченко прислала…

— Мало… Ну да где в такую ночь больше взять, и на том спасибо… Кто хоть?

— Герш — из новых…

— Тьфу, сопляк… Ну ладно: Белкин пусть остается с ним в квартире, а ты со мной: видишь, пошла?

— Видеть-то вижу…

— Я сам не понимаю, рассчитывает все-таки смыться по дороге? Это бы хорошо… Ладно, пошел…

Еще немного переждав, Ананьев последовал за Мари — шагах в тридцати, держась стен домов… Он, не оборачиваясь, знал, что, немного отставая от него, через несколько минут так же пойдет Климов…

48

Этот дом Мари запомнила случайно — в одну из прогулок с Митей ей захотелось узнать, что в нем находится…

Дождь лил все сильнее. Массивная дверь между двумя нишами оказалась закрытой.

Очень медленно поднявшись по сильно стершимся ступеням, Мари неуверенно взялась за старомодный медный молоток.

Со щелчком приоткрылось маленькое железное оконце.

— Кто там? — спросил усталый женский голос.

— Откройте, скорее, прошу Вас… У меня ребенок, — твердо проговорила Мари в темноту раскрывшегося окошечка.

— Подождите минуту.

Дверь отворилась: высокая сухопарая женщина, жесткость лица которой подчеркивали белоснежные крылья чепца милосердной сестры, пропустила Мари в вестибюль с коричневым кафельным полом и покрашенными бурой краской стенами, по которым стояли две деревянные скамьи со спинками — одна напротив другой.

— Вы хотите отдать своего ребенка? У Вас есть на это необходимые бумаги?

— Нет. Это не мой ребенок. Я нашла его в своем подъезде.

— Вы промокли. Присядьте и отдохните, — увлекая Мари на скамью, произнесла женщина: сев рядом, она взяла холодные ладони Мари в свои. — Не лгите, я вижу, что Вы кормите. Вы кормите и можете выкормить — честно ли обделять детей, не имеющих того, что может иметь Ваше дитя?

— Я не очень долго смогу ее кормить. Может быть — очень недолго. Пребывание со мной может стоить ей… Ей не надо быть со мной. Может быть, за ней придут и сюда — но тогда ничего уже нельзя поделать.

— В этом случае я попытаюсь спрятать Вашу девочку среди других детей…

— Благодарю Вас, но…

— Не тревожьтесь — подобная ошибка исключена: это приют для детей красноармейцев. Подумайте лучше о другом: ведь и для Вас будет крайне затруднительно ее найти.

— У меня не будет такой возможности. Мой муж уже арестован, а я…

— Я понимаю. Значит, Вы решаетесь на то, чтобы оставить своего ребенка расти… здесь? То, что Вы пришли сюда в мое дежурство, — это почти чудо. Меня держат потому, что опытных сестер не хватает. Это — красный приют. Вы понимаете это?

— Другого выхода нет.

— Хорошо, подождите меня здесь, — сестра вышла из вестибюля.

Оставшись одна, Мари с испугом почувствовала, что механическое отчуждение, овладевшее ею, когда выход был найден, уходит: на ее коленях лежало утопающее головкой в оборках чепчика существо с благородно-младенческими тонкими чертами лица: Даша не достигла еще того возраста, когда личико младенца становится уютно-забавным — в нем была еще точеная, неземная хрупкость, какое-то знание недавней, другой жизни, из мрака или света которой недавно явилось это существо…

Неожиданно подступили слезы: Мари, наклонившись над дочерью, начала с жадностью отчаяния покрывать поцелуями точеное нежное личико…

«Ты вспомнишь, ты вспомнишь… В лучший день ты вспомнишь… Пусть, пусть тебя воспитывают они, ты вспомнишь, ты не можешь не вспомнить… Ты — наша, ты — наша боль, ты — плоть нашей боли… Костью, плотью — заклинаю тебя — живи и… вспомни! Ведь в твоей плоти аллеи наших царицынских прогулок, их желтые листья, наша любовь, моя гордость и Митин подвиг… Ты — наша, ты — вспомнишь… Ты вспомнишь, потому что больше нам не на что надеяться».

Милосердная сестра вошла, бережно неся наполненный чем-то граненый стаканчик.