Держатель знака

— Вдобавок на Колымажный двор, где и стоял глебовский дом, — рассмеялся Петька. — Да, все пропадет… Вы правы — он все несет в себе. Престранные они все же — русские Екатерининской эпохи!.. Очень трудно понять дух этого времени, и этот дух действительно ни на что не похож.

— А где был Колымажный двор?

— Там, где сейчас новый Александровский музей.

— Знаю, это недалеко от храма Христа Спасителя. Мы с папой в нем были, когда ездили на Пасху в Москву, к бабушке. Это было в семнадцатом году, и мне было тогда семь лет. Но я даже в Петрограде сейчас хотела бы оказаться, не то что в Москве… Знаете, наверное, это очень глупо: когда вы сказали «дуэль», мне вспомнилась одна очень забавная история, которую мне рассказал один человек, он сейчас там, в Петрограде… Когда ему было лет одиннадцать, его двоюродный брат, студент-медик, с кем-то стрелялся… Дома не было никого из старших, когда он приехал с друзьями на извозчике. Когда он поднимался в квартиру, очень бледный, его вели под руки. Мальчиков, и его, и его друга, которому тоже было около одиннадцати, тут же выставили, а сами заперлись в квартире — видимо, делали перевязку. Медикам легко обойтись без врача, который обязан регистрировать огнестрельные ранения… И вот с этого дня им, ему и Другу, стало ясно, что сами они тоже непременно должны стреляться. Они сами не могли себе объяснить, зачем это было нужно, непременно. Они только об этом и думали. Через несколько дней им удалось раздобыть оружие. Причем почему-то само собой подразумевалось, что драться им надо только друг с другом… Они долго придумывали повод для этой дуэли, нисколько не чувствуя себя врагами, напротив — они были тогда как-то особенно близки, потому что просто горели одним, общим на двоих, желанием. А желание это было — оказаться друг против друга с револьвером в руках. Выбрали секундантов в своем третьем классе…

— И действительно стрелялись?

— Да. На пустыре недалеко от гимназии. К счастью, никто никого не ранил. Но история выплыла наружу, и им, что называется, влетело, и влетело так, как ни до, ни после не влетало… Этот человек сам не мог понять этой истории, но они не только не перестали быть друзьями, но даже стали с тех пор ближе… А я не могу понять, почему эта история мне вспомнилась, когда вы рассказывали о Меритнет… Странно, да?

— Нет, не странно, так иногда бывает, — негромко ответил Петька.

Некоторое время все трое шли молча. Тутти сорвала плотный лист сирени и откусила его горький черенок. Ей было необыкновенно легко: неизвестно отчего, она впервые чувствовала, что собственная взрослость уже не так ее тяготит. Как будто какая-то внутренняя душевная одежда, которая была велика, стала наконец впору.

Послышалось тарахтенье мотора. Длинный и большой открытый автомобиль остановился, подъехав к воротам ограды.

— Это за тобой, — вздохнув, сказала Лерик. — Вадим Дмитриевич, а с ним еще какой-то господин.

Тутти подняла голову — почти одновременно с сидевшим рядом с Вишневским широкоплечим человеком в бежевом костюме и летней светлой шляпе. Жалобно, ранено вскрикнув, она сорвалась с места и стрелой, как бегают только дети, полетела к автомобилю и в следующее мгновение, забыв обо всех правилах сдержанности, повисла на шее у выскочившего ей навстречу человека, отчаянно крича:

— Дядя Юрий!! Дядя Юрий!

35

«Как странно быстро наступила осень, — думал Вишневский, торопливо шагая под уже тронутыми желтизной деревьями парка Монсо. — Я уже несколько месяцев в Париже — на два с половиной месяца дольше, чем Юрий, который впал уже в состояние холодного бешенства… Но у меня есть еще одна, своя, причина стремиться обратно — возвращение туда разрубило бы узел, который я не в состоянии развязать… Если, впрочем, не удастся сделать это сегодня… Сегодня…»

— Вадим? Вы, как всегда, минута в минуту… Проходите!

…Белая свежевыкрашенная дверь в кухоньку была приотворена: в комнату проникал маслянистый теплый запах пекущихся в духовом шкафу каштанов.

— Я живу сейчас одна. Приходит Жюли, поденщица. Но мне нравится хозяйничать самой. — Ида, в бежевой блузке и светлой юбке — по-парижски узкой, собирала на стол. В ее осторожных, привыкших к милтону и китайским сервизам руках, простенькие новые чашки и блюдца почему-то казались дорогим фарфором.

— А Ирина Андреевна?

— Тетя поехала в Бонн.

— Вот как?

— Да, до конца сентября. Какие-то денежные вопросы. Что-то куда-то переводить. Сюда, кажется. Я же в этом ничего не понимаю. — Ида засмеялась. — А тетя у нас Министр Финансов, это было ее прозвище на даче. В Крыму. Одно лето это было каким-то дачным поветрием — придумывать всем прозвища.

— Дача у вас, кажется, была в Алуште?

— Нет, в Профессорском уголке. Это недалеко от Алушты, час езды верхом.

В открытом окне с темными от времени коричневыми ставнями видна была часть высокой крыши соседнего дома: золотые и рыжие листья начинающегося сентября живописно выделялись на фоне бурой черепицы.

— А что слышно на бульварах?

— Я не завсегдатай модных мест, Ида…

— А все же?