Держатель знака

Ноябрь 1920 года. Москва

— Не может быть, этого не может быть… Митя, Митя, неужели это ты. Господи, Митя…

Лицо Мари Елецкой казалось почти лицом ребенка, хотя черты его, повторяя надменно точеные черты матери-польки, отнюдь не были детскими. Секрет этой детскости можно было разгадать, приглядевшись: черты ее лица повторяли лицо матери так, как мягкий воск способен повторять линии слоновой кости, — будущая завершенность еще только угадывалась в их непроявленности. Отчасти впечатление детскости лица создавали и золотистые прямые волосы: слишком мягкие, рассыпающиеся в любой прическе. Сейчас волосы Мари были заплетены в толстую разлохматившуюся косу. На ней было гимназическое платье, на ногах — маленькие неподшитые валенки…

— Митя… А я боялась и открывать — я одна в квартире. Ты — мокрый, совсем мокрый! Дай сюда куртку!

— Я… очень ненадолго, Мари. До комендантского часа — всего два с половиной часа, а мне час с лишним добираться от тебя до Шаболовки…

— Ты у дяди Саши?

— Да… Брось ты, Бога ради, эту несчастную куртку — сядем, я хочу на тебя посмотреть…

— Сейчас… Проходи в мою комнату — гостиная уже… не нагла.

— Там кто-нибудь есть?

— Нет… он сейчас в Петрограде. До сих пор не верится — как ты здесь оказался?

— По одному делу, о котором предпочел бы оставить в неведении господ «товарищей».

— Ты…?

— Да.

В окно хлещет косой, гнетуще свинцовый дождь: небо над крышами коричневато-серое… Закружась в гнущем уже почти голые деревья ветре к мокрому стеклу прилипает кленовый красноватый лист…

«Весь мир насилья мы разроем»…

— Тут ведь рядом — Манежная, а сегодня у них — третья годовщина. Господи, как странно: снаружи — митинги и мокрые красные флаги на домах, а у меня — ты, но ты — не просто, а ты — белогвардеец…

Желтый мягкий свет лампы скользит по темным гобеленам… Митя и Мари сидят на маленьком диване в углу — в чашечках мятного чая тонут отблески желтого света…

— Как тебе мой мятный чай?

— Правильнее — мятный брандыхлыст…

— О нет! Это чай, и он даже лучше настоящего: неужели ты не чувствуешь его запах?

— Чувствую…

— Не обернитесь, сударыня! В окне — свинцовый и страшный дождь и кружатся последние листья…

— Наших последних дней?

— О нет! Мы будем жить долго-долго…

— И снова мы будем гулять по Царицыну?

— И собирать осенние листья — наверное, через год… А ты в гимназической форме — как тогда…

— Другие платья мне стали велики, а ушивать их — уйдет весь запас ниток…

— Где Евгения Львовна и Нина?

— Нина увезла маму в Останкино. Удалось договориться с одной старушкой, бывшей няней Кати Дубровиной… Здесь она очень болеет. Ты долго будешь в Москве?

— Я уеду завтра.

— Завтра?

— Да. Я приехал всего на четыре дня.

— Значит — через полчаса ты на целую вечность уйдешь в этот свинцовый дождь, который срывает последние листья и хлопает страшными набухшими флагами?

— Через пятнадцать минут. Я не имею права попасться патрулю. Собственно, я не имею права и находиться сейчас здесь, но я не мог уехать из Москвы, не увидев тебя и не сказав тебе, что…

— Не говори! Не надо этого говорить… Ведь нам об этом говорить не надо: пусть говорят те, кто не слышит молча… А мы — ведь мы слышим друг друга…

— Да.

— Уже все?

— Все. — Митя поднимается с дивана. Они выходят в переднюю… Льются струи воды в сгущающейся темноте по стеклу узкого окна у двери черного хода…

— Мари…

Мари Елецкая сухими глазами смотрела на склонившуюся над ее рукой темно-русую голову Мити — и черты ее лица, казалось, становились тверже:

— Митя… Ты не должен уходить в этот дождь. Я хочу, чтобы ты… остался.

16