Деревянный самовар

Ромку слегка скособочило от еле сдерживаемого смеха, но под взглядом Смирнова он осознал свою неправоту и могучим усилием воли придал своему лицу соответствующее серьезности момента выражение. В торжественной тишине ответственно выпили и щепотно закусили.

– Давно хочу вас спросить, Роман Суренович, – приступил к неофициальной беседе секретарь, – почему в вашем кино не снимается такая замечательная киноартистка, как Наталья Фатеева?

– По возрасту не подошла, – как можно проще объяснил Казарян. – У нас героиня совсем юная девушка, девочка почти…

– А вы бы переделали! – посоветовал секретарь.

– Поздно уже.

– Хотя и эта… как ее? Да, тоже Наталья! – обрадовался секретарь. – Крепенькая такая, складная, кровь с молоком. И артистка выразительная…

Поняв, что главное начальство всерьез увлечено киноискусством, капитан Поземкин подсел к Смирнову и вкрадчиво начал:

– Александр Иванович…

– Тебя как зовут? – грубо перебил Смирнов.

– Гриша, – с испугу скороговоркой выпалил Поземкин, но сразу поправил себя: – Григорий.

– Подай костыль, Григорий! – радостно вспомнил из «Годунова» подполковник Смирнов.

– Какой костыль? – в ужасе уже пролепетал Поземкин.

– Которым я бы сейчас тебя по затылку огрел. Ведь с делами ко мне хочешь подлезть, с делами! Будто не видишь, что я в перманентном поддатии и ни хрена не соображаю! – увидел вдруг безнадежное лицо Поземкина, стало стыдно, и, замаливая грех командирского хамства, не очень ловко отработал назад: – Я здесь две недели пробуду, Гриша. Слово даю, дня через два протрезвею. И тогда мы с тобой обо всем серьезно поговорим.

– Я и хотел договориться на будущее. Не сейчас же! – теперь уже Поземкин отмаливал свою бестактность.

– На будущее договорились, – великодушно согласился Смирнов.

Выпив для приличия еще по одной, Смирнов и Казарян откланялись.

* * *

Смеркалось. Они покинули официозное заведение и вышли к главному сельскому тракту, по которому с интервалом в семь минут проносились скотовозы. Смирнов и Казарян стояли на повороте, и, когда машина заворачивала, на них безразлично глядели грустные овцы последнего ряда, стоявшего у деревянной перегородки.

В противоположную сторону, так же каждые семь минут, страшным образом дребезжа, неслись скотовозки порожние.

Роман все собирался сказать нечто, но не решался. Смирнов ободрил его:

– Ну, говори, говори!

– Саня, Олег Торопов здесь.

Ничего себе подарок! Смирнов злобно ощерился и жестоко признался:

– Знал бы заранее, ни за что бы не приехал к тебе, Казарян.

– Он талантливый человек, он мне нужен, Саня.

– А мне – не нужен. И тем более я – ему.

– Зато вы оба мне нужны! – почти прорыдал Казарян.

– Он в твоей картине запрещенные песенки споет, публика в Доме кина в восторге будет ссать дугой, ты – гордиться оттого, что посмел. Я-то причем здесь, Рома?

– Я без тебя пропаду, – признался Казарян. – И уже пропадаю.

– Что так?

– Знаешь, когда смотрел на это дело со стороны и потом, когда учебные работы снимал, казалось, запросто могу. А сейчас… Каша, каша какая-то!

– Тебе Торопов эту кашу расхлебает.

– Остынь, а? – попросил Роман. – Лучше скажи, как там Алька.

– Лучше, лучше, совсем хорошо… – непонятно пробормотал Смирнов. – Пьет твой Алька, беспробудно, по-черному пьет.

– Все нынче пьют, – философски обобщил Казарян.

– Он из газеты ушел.

– На что же пьет?

– Негром трудится на одного гебистского генерала. Романы про отважных чекистов за него сочиняет.

– Про то, что он там в прошлом году своими глазами видел?

– Заткнись, – желая прекратить разговор на больную тему, гавкнул Смирнов, но против этого желания признался: – Жалко его – сил нет.

– Ему тяжелев всех, он был в Праге.

– А ты не был?

– Был. Но не в августе шестьдесят восьмого.

– Все, Ромка, – на этот раз бесповоротно решил Смирнов. – Ты, наверное, мне подобающую встречу приготовил, а?

– А ты как думаешь!

– Тогда чего здесь стоим? Пойдем и надеремся до посинения!

4

В режиссерском люксе их встретил цыганский хор из четырех русопятых дев, который под тороповский гитарный аккомпанемент с соответствующими таборно-эстрадными фиотурами исполнил:

– К нам приехал, к нам приехал Александр Иваныч дорогой!

Включая дев, псевдоцыганок, которых пригласили для смягчения нравов мужского общества, за стол уселось человек пятнадцать – избранные и приближенные к режиссеру-постановщику.

Кое-кого Смирнов знал. Вон художник Сеня Саморуков ему подмигнул – замечательный мужичок, приветливый, добрый, все умеющий, за «Спартак» болеет; вон оператор Толя Никитский – серьезный и достойный гражданин, они вместе с Саморуковым при Казаряне с первой учебной работы; вот протрезвевший к данному моменту Борька Марченко, для того, чтобы как можно быстрее опять напиться; вот, наконец, автор сценария, дарование из глубинки, писатель из народа, певец полей и лесов, белесый и благообразный Владислав Фурсов. Перетянулся через стол, чтобы с ним, ментом, за ручку поздороваться.

Олег Торопов за стол не сел, в угловом кресле устроился. В крутой завязке, следовательно. Но гитара при нем, значит, петь собирается.