Изъ землянокъ доносится дыханіе спящихъ; кажется, что окопы стонутъ, какъ больной ребенокъ. Я коченѣю и снова начинаю танцовать, какъ медвѣдь, передъ черной амбразурой, не думая ни о чемъ, считая только минуты. Караульные, носъ къ носу, болтая, тяжело скачутъ со скрещенными руками или отбиваютъ тактъ ногой. Отъ этого мѣрнаго шума ночь оживаетъ. Подъ ударами подбитыхъ гвоздями башмаковъ гулко звучитъ растрескавшаяся земля. Весь окопъ танцуетъ въ эту ночь. Весь полкъ танцуетъ наканунѣ боя, вся армія должна танцовать, вся Франція танцуетъ отъ моря до Вогезъ… Какое прекрасное сообщеніе можетъ дать генеральный штабъ завтра!
Я усталъ и пересталъ танцовать. Опершись на парапетъ, я отдаюсь неяснымъ думамъ… Затѣмъ, голова моя вдругъ падаетъ, и я выпрямляюсь… Это глупо, я едва не заснулъ. Я смотрю на часы на рукѣ, остается еще два часа. Я не выдержу до полуночи, никакъ не выдержу. Я съ завистью прислушиваюсь къ храпу товарища, уткнувшагося въ свою нору. Если бы можно было лечь около него, на теплую солому, положить голову на мѣшокъ съ землей и заснуть… При мысли объ этомъ глаза мои сладостно слипаются…
Нѣтъ, шутки въ сторону… Я встряхиваюсь и пытаюсь смотрѣть въ черную дыру амбразуры; все еще ничего не видно. И притомъ слишкомъ спокойно, ни одного снаряда; можно подумать, что боши ушли.
Тукъ! раздается сухой ружейный трескъ съ нѣмецкихъ позицій. Затѣмъ вскорѣ другой… Люди, задумчиво стоявшіе въ амбразурахъ, выпрямились. Мы тревожно слушаемъ. Проходитъ минута, затѣмъ раздается нѣсколько безпорядочныхъ ружейныхъ выстрѣловъ и стрѣльба усиливается.
Они обстрѣливаютъ патруль!
Вся передовая германская линія противъ насъ стрѣляетъ: пули свистятъ, проносясь очень низко надъ окопомъ и нѣкоторыя ударяются о насыпь, какъ удары хлыста. Среди шума ружейныхъ выстрѣловъ выдѣляется несносное равномѣрное потрескиваніе пулемета. Взвилась зеленая ракета, нѣмцы даютъ сигналъ артиллеріи. Мы ждемъ, согнувшись ниже, за амбразурами.
Раздалось пять пушечныхъ выстрѣловъ, вспыхнули красные снопы свѣта, разорвались шрапнели. Внезапный отблескъ освѣтилъ согнувшіяся спины и втянутыя въ плечи головы. По полю разсыпались, взрываясь, снаряды. Нѣсколько минутъ грохота, затѣмъ безпричинно все смолкло; орудія успокоились, стрѣльба прекратилась.
— Передавайте дальше, не стрѣляйте… Тамъ патруль, — раздается команда.
— Передавайте дальше, не стрѣляйте, — команда передается дальше.
Мы слѣдимъ, прислушиваемся… крахъ! Въ нѣсколькихъ шагахъ кто-то выстрѣлилъ. Да онъ съ ума сошелъ? Кракъ! Еще одинъ выстрѣлъ…
— Не стрѣляйте, чортъ возьми, — кричитъ сержантъ Бертье, вышедшій изъ своей землянки. — Это патруль возвращается.
Человѣкъ прыгаетъ въ окопъ.
— Есть раненые?
— Не знаю… Они услышали, какъ мы перекликаемся…
Остальные спускаются въ окопъ. Видна темная кучка медленно приближающихся людей.
— Не стрѣляйте. Раненый.
Имъ протягиваютъ руки черезъ насыпь. Съ трудомъ они спускаютъ своего товарища. Онъ стонетъ, стоитъ, согнувшись вдвое, какъ сломанный пополамъ, — онъ раненъ въ поясницу.
— Другого мы оставили у ручья… Пуля въ голову. А говорили, что ихъ пулеметъ стрѣляетъ по низу.
— Всѣ вернулись, вниманіе, — передаетъ Бертье.
— Всѣ вернулись, — повторяютъ караульные.
Въ землянкѣ за мной разсуждаютъ:
— По этому патрулю они могутъ догадаться, что затѣваютъ что-то… Опять влопаемся… А почему третій батальонъ не наступаетъ?…
Я едва прислушиваюсь, я отупѣлъ. Еще часъ съ четвертью… Буду считать до тысячи, такъ пройдетъ четверть часа Затѣмъ мнѣ останется протянуть часъ.
Но эта нелѣпая сводка цифръ усыпляетъ меня. Чтобы не заснуть, буду думать о наступленіи, о безумной скачкѣ по полю, о цѣпи людей, распадающейся звено за звеномъ; я хочу напугать самого себя. Но нѣтъ, не могу. Отяжелѣвшая голова не повинуется мнѣ.
Неясныя думы и видѣнія проносятся въ моемъ усталомъ мозгу. Война… Я вижу развалины, грязь, ряды замученныхъ людей, кабачки, въ которыхъ дерутся изъ-за вина, жандармовъ, выслѣживающихъ отставшихъ солдатъ, стволы снесенныхъ деревьевъ и деревянные кресты, кресты, кресты…
Все это проносится, смѣшивается, сливается. Война…
Мнѣ кажется, что эта ужасы, эта скорбь затмятъ всю мою жизнь, что моя запятнанная память никогда не найдетъ забвенія. Я никогда уже не смогу взглянуть на прекрасное дерево, не вычисляя мысленно, сколько будетъ вѣсить вырубленная изъ него балка, не смогу увидѣть косогора, не вспоминая спуска въ окопъ, невоздѣланнаго поля, не отыскивая на немъ труповъ. Когда въ саду сверкнетъ красный огонекъ сигары, я закричу, можетъ быть: — „Эхъ, дубина! подведетъ онъ насъ подъ выстрѣлы!..“ Какимъ надоѣдливымъ старикомъ буду я со своими разсказами о войнѣ.
Но буду ли я когда-нибудь старикомъ? Неизвѣстно… Послѣзавтра… Какъ они храпятъ, счастливцы! Теперь я завидую только тѣмъ, у кого, гдѣ бы то ни было, есть охапка соломы, одѣяло. Уснуть… Какъ холодно… И темно… Зачѣмъ мы всѣ здѣсь?.. Это глупо. Это грустно. Голова моя склоняется, падаетъ… Я боюсь уснуть… Я сплю…
VI
МЕЛЬНИЦА БЕЗЪ КРЫЛЬЕВЪ