Деревянные кресты

Бертье слушаетъ, сложивъ руки, пріоткрывъ ротъ. Жильберъ закрылъ глаза сплетенными пальцами, и виденъ только его прямой лобъ упрямаго ребенка.

Сюльфаръ принялъ серьезный видъ, на лиц его сосредоточенное выраженіе, какъ будто онъ силится понять. Я закрываю глаза, чтобы ничего не видть.

Затмъ Жильберъ, у котораго красивый голосъ, поетъ вполголоса романсы, и вс мы подпваемъ ему. И мы вспоминаемъ Парижъ, прекрасный Парижъ осенью, когда мокрые отъ дождя тротуары отливаютъ при свт фонарей.

Мы поемъ послднія парижскія псенки, голоса наши крпнутъ. Откинувшись на спинки стульевъ, мы беззаботно оремъ отъ избытка радости. Уже не слышна скрипка Бурлана, заглушенная нашимъ шумнымъ хоромъ…

— Слушайте!

Наступило внезапное молчаніе. Бурланъ остановился съ приподнятымъ смычкомъ. Лица удивленно вытянулись… Мы тревожно прислушиваемся.

Что это такое?

Опять такой же ударъ кулакомъ въ дверь, и чей-то голосъ раздается въ ночи.

— Раненый!

Быстро открываютъ дверь; онъ входитъ, и глаза его начинаютъ мигать.

Онъ блденъ, подъ большими глазами у него огромные круги. Лвая рука лежитъ на перевязи изъ большого грязнаго платка, на которомъ расплывается красное пятно, и, когда онъ идетъ, кровь, просочившись до его неподвижной кисти, капаетъ на землю.

— Нтъ, не надо рома. Я предпочитаю вино.

Рука Монпуа дрожитъ, когда онъ подноситъ ему вино. Молча, чувствуя неловкость, мы окружаемъ товарища. Энергія его упала, онъ тяжело опустился на стулъ. Слышно только бульканье вина въ его засохшемъ горл.

Собака проснулась. Она встаетъ, нюхаетъ слдъ и каплю за каплей вылизываетъ съ пола еще теплую кровь.

* * *

Еще шесть дней, шесть дождливыхъ дней въ окопахъ, и вотъ мы снова на ферм.

Я пишу. Монпуа, съежившись, согнувъ спину, сидитъ у самой печки, трубка его потухла. Слышно только, какъ закипаетъ супъ, и какъ тяжело дышитъ старикъ.

Я нахожу, что онъ измнился со времени наступленія. Онъ не шутитъ съ нами, какъ бывало раньше. Цлыми часами онъ молча сидитъ на своемъ низкомъ стул и, когда мы говоримъ между собою, онъ поворачиваетъ голову и слушаетъ насъ съ такимъ видомъ, какъ будто опасается какой-нибудь грубой выходки.

Жена его говоритъ, что онъ боленъ. Однако, онъ не жалуется. Она ворчитъ, что онъ не хочетъ обращаться къ врачу, и самъ лечитъ себя какими-то отварами изъ травъ.

Что съ нимъ? Я часто думаю объ этомъ. Конечно, но его осунувшимся чертамъ, по лихорадк, отъ которой онъ дрожитъ по вечерамъ, видно, что онъ боленъ, но мн этого недостаточно. Мн кажется, что подъ этимъ убитымъ видомъ скрывается что-то другое; не только недомоганіе заставило его такъ сгорбиться и сидть цлый день, молча, передъ печкой. Не видно, чтобы онъ страдалъ. Онъ погруженъ въ раздумье, вотъ и все.

Онъ уже больше не разспрашиваетъ насъ, какъ бывало, о новыхъ окопахъ, о нашихъ работахъ, о патруляхъ, обо всемъ, что такъ интересовало его. Наоборотъ, когда мы заговариваемъ объ этомъ, у него всегда находится предлогъ, чтобы удалиться, или онъ опускаетъ голову и полузакрываетъ глаза, какъ бы стараясь забыться. Не я одинъ замтилъ это.

— Бдняга, кажется, ему тяжело слушать, когда говорятъ о наступленіи, — сказалъ мн, сжалившись надъ нимъ, Жильберъ.

Это правда. Ни разу онъ не говорилъ съ нами о наступленіи, ни разу онъ не подошелъ къ намъ послушать разсказы о немъ. Когда говорятъ о наступленіи, онъ не поведетъ даже глазомъ. Только замтно, какъ спина его еще сильне сгибается и ниже склоняется голова… Я вижу только его спину, его широкую круглую спину, за которой, мн чудится, таится какое-то суровое вниманіе. Можно поклясться, что онъ дремлетъ, но, однако, онъ слушаетъ, я увренъ, что онъ слушаетъ.

Однажды вечеромъ Бертье разсказывалъ сержанту изъ обоза, какъ имъ пришлось отступать по изгибу траншеи. Онъ съ нсколькими солдатами прикрывалъ движеніе, стрляя по срымъ спинамъ нмцевъ, перескавшихъ поле, и забрасывая траншею обломками рогатокъ, бревнами и всмъ, что попадалось. По прямымъ же линіямъ онъ заставлялъ своихъ людей бжать, боясь продольнаго огня, и такъ какъ они оглядывались, то спотыкались о трупы и съ проклятіями падали. Къ счастью, раненыхъ уже вынесли, иначе было бы уже слишкомъ поздно. По дорог до самой первой линіи они наткнулись только на одного раненаго. Онъ сидлъ на бруствер, спустивъ ноги, какъ на краю канавы, не опасаясь уже пуль, и кричалъ жалобно, долго, упорно: „Я ничего не вижу… Не оставляйте меня… Я ничего не вижу!..“ Съ виска у него текла вдоль щеки широкая красная струйка. Онъ слыхалъ, какъ бгутъ мимо и, догадавшись, конечно, что отступаютъ, онъ побжалъ за отступающими, сначала согнувшись, почти на четверенькахъ, затмъ выпрямившись, спотыкаясь, нащупывая темноту своими неврными руками. Минуту ихъ преслдовала его мольба: „Не оставляйте меня, товарищи, клянусь вамъ, я не буду кричать“… Затмъ, шагнувъ въ яму въ транше, слпой, вытянувъ руки, камнемъ свалился въ свою могилу. Поворачивая за уступъ, они услышали сухой трескъ маузера. Конечно, кто-то изъ состраданія пристрлилъ его.