Деревянная грамота

Данила с Настасьей уговорились встретиться после того, как дьяк Башмаков решит судьбу и грамоты, и Одинца. Более того — место назначили. Но Настасье, видать, на том месте не стоялось.

— Давно ты в Кремле? — спросил, подойдя, Данила.

— Как ворота отперли.

— Я Авдотьицу не выдал, — тихо сказал он.

— Вот и ладно.

— Так пойдем, что ли?

— Погоди…

Странным было их молчание — как будто и поговорить куму с кумой не о чем. И смутно было на душе у Данилы — Настасья стояла перед ним, опустив голову, беспросветно чужая, зачем ждала, чего хотела услышать — неведомо. А ведь как целовала в обе щеки, когда он стоял с деревянной грамотой в руке нечаянный победитель!

— Куманек!

— Что, кумушка?

— Что же, ты Авдотьицу — пожалел?

— Да нет…

— А что?

Данила задумался. Перед глазами встало увиденное — зимняя ночь, и Вонифатий Калашников со своей Любушкой на руках, и Нечай, облапивший Авдотьицу, — четверо влюбленных, ополоумевших от опасности и от любви, от встречнего морозного с искрами ветра, счастливых наперекор всему и улетающих вдаль, вдаль, вдаль…

— Да пусть уж ее едет в Соликамск. Чего ей на Москве делать?

— Пусть едет, — согласилась Настасьица и подняла голову.

Ни слова не прозвучало, и даже взгляда не поймал Данила в утреннем редеющем сумраке, но душа услышала заветное: «А увези!..»

Он не поверил душе. То ли слишком устал от всей масленичной суеты, то ли просто побоялся нового обмана.

Он отвел глаза…

Но в воображении своем он увидел речной берег — может быть, тот, с которого слетел на Головане в ночь охоты за незаконным табаком. Он увидел широкий белый путь — нетронутый, сверкающий под луной. Он услышал конское ржание и скрип полозьев. Ладные розвальни подкатили, возник, готовый унести по белоснежному пути, вскинул голову и ударил копытом об лед. Возник требовал — да хватай же ты свою зазнобу в охапку, да вали же ее в сани и сам туда вались, а я рвану вперед! И целуй ее, дурак, потому что слаще поцелуя, чем в несущихся зимней ночью санях, на свете не бывает!

Это длилось меньше мгновения — и острая зависть к тем, что унеслись, счастливые, в дальние недосягаемые края, — тоже.

— Куманек… — как-то неуверенно произнесла Настасья. — Кабы ты годков на десяточек постарше был! Вот как Богдашка Желвак!

— Сейчас-то я чем тебе нехорош? — хмуро спросил Данила.

Он знал, что объяснение неминуемо, он даже побаивался объяснения, потому что в простоте своей искренне полагал: какой бы они с Настасьей не подняли шум, раз уж дойдет дело до объяснения, то кровь из носу — а нужно уломать упрямую девку! Хоть силком взять — а взять!

— Да тем и нехорош, что веревки из тебя вить могу, — грубовато отвечала она.

— Веревки, из меня?!

— Не ершись, куманек. Ты еще той силы не нажил, чтобы не я из тебя, а ты из меня веревки вил. Наживешь, куда денешься… только я тогда уже старая буду…

— А без веревок нам с тобой — никак? — невольно усмехнулся Данила.

— Силы во мне многовато, куманек… — печально сказала она. — Силу девать некуда, вот в чем беда…

— Не пойму я — кто тебе нужен-то? Муж или поединщик?

— Кабы я ведала! — и тут Настасья неожиданно схватила Данилу за руки. Ну, на кой ляд я тебе сдалась? В конюшню ты меня жить возьмешь, что ли? Или со мной уйдешь?! Данилушка, вот как Бог свят — была бы прежняя ватага увела бы тебя! Нет у меня ватаги — а так, оглодочки! Ни я тебе, ни ты мне ничего дать не можем!

— Так в этом вся беда? — Данила недоумевал все сильнее. То он ей молод, то в поединщики не годится, теперь новая напасть — ватаги у нее нет!

И некому было объяснить парню: чтобы отказать, и одного слова довольно. А когда стенку за стенкой выстраивают, то велика ли их прочность? И не для того ли выстраивают, чтобы кто-то решительный одним ударом прошиб насквозь да и посмеялся?

Представив себе преграды, возводимые Настасьей, в виде стенок, он вспомнил бойцов. И подробности одного боя вспомнил: казалось бы, совсем разгромили ткачи медников из Ендова, да только был у тех в запасе надежа-боец. Как разогнался в три прыжка, да как прошил собственную стенку, да как пробил брешь чуть слева от чела ткачей, удивительным чутьем угадав слабое место, так и хлынули в ту брешь медники, отрубая вмиг ставшее беспомощным крыло противника.

Было, наверняка было на свете слово, способное выполнить обязанность надежи-бойца! И запросилось было на язык — но смутилось, бедненькое, собственной отваги…

— Да и в этом… — туманно отвечала Настасья. — Да ты не печалься, кончится Масленица — и я с Москвы уберусь! Ведь мы, куманек, тогда лишь голову теряем, как встретиться доведется. А с глаз долой — из сердца вон.

Так ли?

Тут уж точно полагалось возразить, но Данила усомнился в себе. И точно не вспоминал же Настасью ежечасно, а как трудами обременят, так и не до мечтаний — а до лавки бы доползти и рухнуть в беспросветный сон.

— Права я, выходит. Так что не будем друг дружку с толку сбивать! — в голосе Настасьи возродилась прежняя удаль. — Господь с тобой, Данилушка, пойду я.

— Постой!

Парень удержал Настасью, но более ничего сказать не смог. И она. миг прождав, поняла — нет, не скажет…