– Он даже написал такую музыку, симфоническую поэму «Прометей». И там есть световая партитура. Ему хотелось объединить это, музыку и свет.
А бабушка рассказала про писателя Набокова. Что он видел цветными не только ноты, но и разные буквы. И что латинские для него были ярче. Рома сразу нашёл это в интернете, Набоков писал об этом в повести о своём детстве.
И! Ничего не сошлось. Ни одна буква! У Набокова свой цвет, у меня свой. Я даже расстроился. То есть мои цвета – это только моё, мне совершенно не с кем поделиться, понимаете? Никто этого не видит, у всех по-другому!
Только одна буква, несчастная буква «Г», у Набокова она «каучуковая».
– Что это?
– Каучук? Это такое вещество, из него резину делают. Я себе представляю, что каучуковое – это как из автомобильной шины.
– Да, у меня тоже «Г» чёрное, – согласился я. – И тоже такое, резиновое.
…Рома занимался со мной два года, и мы с ним говорили. Говорили! И на моём дне рожденья, когда мне девять лет исполнилось, у меня впервые был самый настоящий гость – Рома.
А потом случилось совершенно непонятное: он женился. Рома! И у него родились сразу две дочки. У Ромы! Разве он такой взрослый?.. Хотя, как сказала бабушка, ему уже двадцать лет. А я и не знал.
И, конечно, у него совершенно не осталось времени на меня. Я понимаю.
Я слушаю Шёнберга. Про него рассказал мне Рома.
– Лёвка, надень наушники хотя бы! Неужели тебе это нравится?
Никому не нравится мой Шёнберг. Конечно, эта музыка не такая мелодичная, как, например, Шуберт или Шопен, и устроена она совсем по другому принципу. Шёнберг сначала был «нормальный» композитор, очень хороший, красивую музыку писал: бабушке ранний Шёнберг нравится. Но ему было этого мало – сочинять музыку по старым законам. И он изобрёл свою систему и назвал её «додекафония». Смысл в том, что нужно использовать все двенадцать нот, со всеми диезами-бемолями, и ни одна нота не может прозвучать раньше, чем пройдут остальные одиннадцать.
Он основал целую школу. Конечно, не многим такая музыка понравилась; но у Шёнберга нашлись последователи.
– Лёва, ну что в этом красивого? Какофония какая-то!
– Не какофония, а додекафония, – объясняю я.
Хотя это объяснить невозможно. Я слышу в этом красоту и гармонию, когда используется весь спектр, все цвета поровну. Кажется, что этот мир безупречен – и он сияет. Как солнце, в котором тоже есть все цвета.
Я надеваю наушники и закрываю глаза. И проваливаюсь в мир звука и цвета.
Большинство людей считает, что Шёнберг – «ненормальная музыка». Но есть те, кто любит, не только я.
– Эй, Иноземец! – кричит Комлев. – Иди побей этих девочек! Они тебя обзывают!
Я смотрю, как у Комлева двигается рот. Он всё время облизывает губы и становится похож на какое-то животное. Пока не пойму на кого.
– Иноземец! Не слышишь, что ли! Они тебя обзывают! Побей их!
– Ты знаешь, сколько метров Марианская впадина? – спрашиваю я его.
– Чего?
– Марианская впадина. Одиннадцать тысяч двадцать два метра! Если опускаться под воду со скоростью метр в секунду, то знаешь, сколько нужно будет погружаться до самого дна?
– Ты чего, глухой, что ли?
Я не глухой. Я просто отключаю то, что мне неинтересно. Не слышу.
– За минуту – шестьдесят метров. Это уже очень много. А чтобы до дна, нужно три часа четыре минуты. И давление там жуткое, обычный скафандр расплющит. Я ещё давление не рассчитал.
– Придурок, – говорит Комлев. Я этого не слышу. Я считаю давление. – Псих!
Скажите, кто из нас псих?
…Это всё ничего не значит. Мне главное, чтобы только он не сказал одно слово. На этот раз он его не говорит, забывает.
Но я помню, как он его сказал. Хорошо, что я успел уйти, про давление думать гораздо интереснее.
Это слово похоже на птицу, на «удода». Только вторая буква – «р». Я не могу его написать, не могу его слышать. Это какой-то взрыв фиолетового и коричневого цветов; причём таких оттенков, что это совершенно невыносимо и хочется орать только от того, что я представил это.
Давление под водой увеличивается с каждым метром.
– Лёва, – говорит дедушка. – Я должен сказать тебе одну вещь.
Неприятная вещь, похоже.
– Какую?
– Я наврал твоей учительнице.
– Ты?
– Да.
– Зачем?!.
Я не понимаю, зачем люди врут. Тем более дедушка!
– Всё из-за твоих штанов, – объясняет он.
Вот не дают им покоя мои штаны! Дело в том, что в школе у нас нет формы. Но есть правило: одежда должна быть «спокойных цветов». Согласен; это же школа, а не карнавал.
А у меня есть любимые вельветовые брюки цвета старого кирпича. То есть они не то чтобы рыжие, и не красные – цвет обожжённой глины, его ещё называют «терракотовый».
Этот цвет звучит как гамма от «ре» по белым клавишам, дорийский лад. Минор с повышенной шестой ступенью. Понимаете, да? Если от ноты «ре» играть только по белым клавишам. По правилам строгой гармонии там си-бемоль должен быть, а его нет: такое нарушение нормы, но по всем правилам! Ну, как объяснить? Ладно, давайте так: этот цвет мне очень нравится. Он похож на меня изнутри, когда я никуда не опаздываю. То есть он как раз очень спокойный.
И вот они ко мне прикопались. Нельзя ходить в школу в красных штанах!