Демон спускается с гор

«Дочкой» Айсэт называли, когда знали: без ее помощи не обойтись. Перемены происходили почти мгновенно, стоило кому-то в деревне захворать. Они переставали шептаться, когда Айсэт проходила мимо, окликали ее по имени, подбегали, брали за руки, заглядывали в глаза. Старшие женщины бесцеремонно убирали прядь волос со лба Айсэт под шапочку, гладили по плечам, приговаривая, какую хорошую девочку подарила аулу Дзыхан, какая замена растет старому Гумзагу.

«Ты прости им. Вот так возьми да и прости все, что говорят и еще скажут. Люди всегда треплют языком, а как прижмет беда, забывают, о чем болтали», – Айсэт повторяла про себя слова Гумзага, единственного, кроме матери с отцом, кто смотрел ей в глаза без страха. Но следовать наставлению Гумзага не удавалось. Из «дочки» Айсэт снова и снова становилась «меченой ведьмой», «девчонкой, возомнившей себя целителем», «дурочкой, бродящей по лесу».

– Что еще я ждала? – в одиночестве у пещеры Айсэт разговаривала сама с собой. – Что они кинутся мне в ноги? Или что Чаж назовет меня сестрой, а тетушка Гаши – если не дочерью, так племянницей? Отнесут учителю оговоренную плату, и хорошо. Он любит копченое мясо.

Айсэт могла бы сказать, что почти всегда разговаривала сама с собой, потому что одиночество было ее частым спутником. Но дома дурные мысли вытеснял аромат очага, мамины руки, пахнущие мукой, и ее сказки. Об одноглазом великане, которого обманул хитроумный воин. О быстроногом коне, обогнавшем зимний ветер, чтобы принести весну. О волшебной свирели, способной создать и разрушить мир. Мать заплетала Айсэт три косы, а Айсэт прятала лицо в ее ладони, чтобы прикрыть ими метку, и представляла себя Сатэней[7], рожденной в загробном мире, но принесшей жизнь и солнечный свет народу, частью которого стала. Мама говорила о том, как любит дочь, какой чудесной женой она станет и как придет день, когда весь аул будет превозносить мудрость и умения Айсэт. «Они поймут, сколько добра ты делаешь», – Дзыхан успокаивала дочь как могла.

Айсэт возражала ей: «Нет, мама. Учитель говорит, что нельзя ждать благодарности. Говорит, что благодарность для людей тяжкое бремя. Если можешь сделать что-то хорошо, сделай, помоги. Не жди доброго слова или доброго взгляда. Радуйся тому, что отдаешь, не тому, что принимаешь. Поймут или не поймут – все это не важно, мама. Учитель твердит, что я должна усвоить это».

Она верила, что усвоить получилось, и убеждала себя, что куда важнее нежные материнские руки и суровый взгляд отца. Скупые на слова, родители прижились в Гнилых землях и изо всех сил старались сделать свою дочь частью общины. Они расстраивались, как расстраивался и Гумзаг, когда Айсэт все же вскидывала непокорную голову, ожидая от судьбы чего-то другого. А чего именно – объяснить не могла. Не говорить же им про птичку, которой она обернулась!

Порой у Айсэт выходило соглашаться с мудрыми советами Гумзага, порой она чуть ногой не топала от обиды. В ней просыпалась совсем маленькая девочка, что бегала от взрослого к взрослому и заглядывала в их недовольные лица, старательно корча рожи. Вдруг рассмеются, погладят по голове и ласковым тоном скажут: «Пойди поиграй». «Пойди поиграй в сторонке», – говорили они пританцовывающей Айсэт. «Твоей девочке опять заняться нечем, Дзыхан, – добавляли они матери. – Пора бы ее к хозяйству приучать». Дзыхан приучала Айсэт к хозяйству с четырех лет, но той хотелось чего-то большего. Одобрения?

– Старость – хороший помощник знахарю, – говорила себе Айсэт. – Я приму и это и перестану искать благодарности, когда покроюсь морщинами, когда одиночество станет моим верным спутником, а долгие думы заменят родительские наставления.

Гумзага, почтенного старца, сына жреца и внука жреца, всегда старались одарить лучшим куском, отложить для него шерсти, сшить мягкий пояс или теплые чувяки для старых ног. Кузнец Гуч, еще один сосед Калекута и Дзыхан, украшал железные наконечники посоха Гумзага затейливой гравировкой, зная, как жрец ценит искусные узоры. Дубовыми листьями, или виноградной лозой, или узлами, петли которых подсказывал ему жрец. А сына своего, Тугуза, отправлял носить Гумзагу подарки от жителей аула. К Айсэт он Тугуза не отправлял. Напротив, всячески отговаривал от встреч со странной девчонкой. И Айсэт почти забыла, что в детстве они с Тугузом затевали игры у границы леса. Почти.

Гумзаг принимал благодарность с медленным кивком, разглядывал дары – хороши ли. О тяжком бремени он не вспоминал. И люди тоже не испытывали тяжести, восхваляя его. Гумзаг был стар и мудр. Ничего, и она станет такой. Жреца почитали и побаивались. И ее будут. Со временем.

– Зато тетушка Гошан обещала сыру дать, – подбодрила взрослая Айсэт младшую себя, выглядывающую из-за куста ежевики. – Она добрая женщина.

«Пусть даже просила тебя больше не заходить в дом, – напомнила малышка Айсэт внутри нее. – И Чаж попросит, станет Дымуку легче – и она закроет перед тобой двери. Никто не хочет с тобой играть».

– Болезнь открывает любые двери, – возразила Айсэт, – а я просачиваюсь следом.