Демидов кедр

Потянулись унылые, тусклые дни. И рядом люди, да не побежишь за ними, не посидишь за столом. Правда, его навещали. Сразу же, как приходили из леса.

Евсей Кузьмич заметил, что после случая в Монастырском бору мужики изменились. Присмирели как будто.

Чаще всего к Евсею Кузьмичу забегал Шабайкин Егор.

— Ну как дела? — спросил однажды, стряхивая с фуфайки пушистый снег. — В среду встанешь?

— При чем тут среда? Каку холеру буровишь? — заворчал старик.

Егор смеялся.

— А это у нас сапожник в деревне жил. А у него обычай такой: принесут ему обутки чинить и спрашивают: когда приходить за ними? «У середу», — отвечает. Приходят в среду — а они не готовы. «Так когда же наладишь?» — «А у середу, как сказал». — «Но сегодня среда и есть». — «А-а-а! Ну, у следущу середу». И так ползимы, а то и до лета дотянет. Но это к слову пришлось, не подумай чего… Поправляйся скорее, отец, поправляйся. В твоем положении болеть нельзя. Скоро ведь мы уедем отсюда.

— С богом, — сказал Евсей Кузьмич.

Егоровы шуточки были ему совсем ни к чему.

В один из вечеров в дом пришли сразу все пятеро. Расселись чинно по лавкам, потупились.

— Ну что же, Евсей Кузьмич, — сказал Петра Феофаныч, — завтра мы тебя покидаем. Закончили свое дело, да и зима на носу. Поближе к тракту будем место искать… Может, встанешь? Приглашаем тебя в барак. Отметить надо отъезд. Как-никак не один день вместе прожили.

Евсей Кузьмич заворочался на лежанке, хмыкнул.

— Будет. Наотмечались. Так наотмечались, что втору неделю голова «с похмелья» болит. Слышал пословицу? — он глянул искоса на Коровина. — Посади, говорят, свинью за стол — она и ноги на стол. Так и у нас получилось.

— Фу-ты! — ерзнув на табуретке, подался вперед Петра Феофаныч. — Опять начинаешь? Не надоело? В жизни всякое случается. Пора уж понять.

— Правильно, всякое. Да токо случай случаю рознь. Это тоже уразуметь надо.

— Так ты пойдешь или нет? — перебив старика, капризно бросил Петра Феофаныч.

— Благодарствую. Давайте как-нибудь без меня.

Глаза Коровина недобро блеснули.

— Ну как знаешь… Как знаешь!

Он быстро поднялся и шагнул к двери. Но у порога остановился, ссутулившись. Повернулся, поглядел в упор на Евсея Кузьмича. Чувствовалось: его «точит червь» и он не может уйти просто так, не сказав чего-то очень важного для него.

— Повторяю, — выцедил наконец сквозь желтые зубы. — Не вздумай болтать языком. Бесполезно.

— Боишься? — усмехнулся Евсей Кузьмич. — Так-так. Криво сделанное и клеймом не поправишь. Эх, Петька! До чего ты дошел?

Коровин зыркнул на старика и пнул ногой дверь так, что она едва не сорвалась с петель.

Вслед за начальником неловко и хмуро потянулись из избы остальные.

Евсей Кузьмич с кряхтеньем поднялся и, закрыв дверь на крючок, снова лег.

Глава седьмая

Утром ему стало легче.

Он оделся и вышел на улицу.

От барака за деревню тянулись по белому снегу две свежие «нитки» — след лесхозовской машины.

«Уехали», — отметил Евсей Кузьмич и медленно побрел на Демидов угор.

— Вот так вот, — сказал он, опускаясь на поваленный кедр и поглаживая его шероховатый ствол ладонью. — Ждал спасителей, а пригрел разорителей. Да ведь без Демидова кедра мне еще тошнее будет теперича. И после всех их выкрутасов тоже… Господи! Ну пусть мужики не здешние, им все равно. А ведь Петра Феофаныч наш, вагинский. Батька его здесь колхоз зачинал…

Евсей Кузьмич поднялся. Увязая в снегу, обошел поваленный кедр вокруг, заметил шишку, сорвал, положил в нагрудный карман.

— Все, — сказал, наклоняясь над кедром. — Больше ты уж не вырастишь шишек. Не бросишь на землю свое могучее семя. Скоро и я вот… как ты… упаду.

От этой мысли Евсею Кузьмичу сделалось страшно и душно, и он поддел в ладонь горстку снега, приложил ко лбу.

Стало немного легче, боль в груди унялась.

Он снова сел, закурил. Посмотрел на свою пустую, запорошенную снегом деревню с покосившимися пустыми домами, и на какой-то миг, будто въявь, увидел ее прежней, тогдашней…

И зазвенели вдруг колокольцы резных коней, запестрели яркие платки девок и баб, ударил в нос густой запах рыбных пирогов, перемешанный с запахом мороза, снега и хрустящего сена, послышались веселые голоса… Праздник. Седьмое ноября. Колхозная контора — вся в алых лозунгах. Там у коновязи бьют копытами запряженные в легкие кошевки сытые жеребцы, кругом толпится народ. Ждут Феофана Коровина, который вот-вот выйдет на крыльцо и скажет речь.

На угоре шумят, веселятся детишки, катаясь на санках.

И вот Феофан Фомич выходит.

— Евсей, Евсей! — дергает его за рукав Даша. — Ну чего ты? Играй! Туш…

Евсей Кузьмич встрепенулся.

Вокруг — звенящая тишина. А внизу, у речки, — пустые избы.

* * *

В тот день, когда в деревню приехал директор совхоза и предложил вагинцам перебираться в Сполошный, его не было дома. Косил он соседу Федору Шпорину травы на Поповских лугах и потому ничего не знал ни о собрании, ни о разговоре на нем.

А когда, вернувшись, узнал, побелел, как прихваченный инеем лист, и долго не мог вымолвить слова. Лишь топтался возле конторы да переводил взгляд с одного человека на другого.

Потом прошептал: