Демагог и лэди Файр

Годдар быстро шел по блестящим главным улицам, через Сити, все дальше и дальше к восточной части города, к рабочему кварталу Ист-Энду, где воздух был пропитан запахом жареной рыбы, керосина и пота тружеников. Убожество и нужда, выглядывавшие из-за каждого угла, затронули чуткую струну в его душе. В нем вновь проснулся борец за народное счастье и благополучие. Никогда Ист-Энд не казался ему таким жалким и безотрадным, как сегодня. На всех улицах он встречал одну и ту же картину: тех же забитых нуждой людей, тех же анемичных, истощенных женщин и то же зловоние и грязь. Всюду одни и те же сцены — пьяные драки у дверей кабаков и ночных притонов, бесстыдные, разряженные, нарумяненные женщины; ругань и крики висели в воздухе. Везде и всюду одно и то же безрадостное зрелище тяжелой борьбы за существование.

Годдар почувствовал странное утешение при виде этой безвыходной нужды и людского горя. Все дальше и дальше шел он мимо ссорившихся пьяных матросов, вонючих ларьков, грязных харчевен, откуда несло чадом и жиром. Затем он повернул в узкие темные переулки, куда лишь слабо доносился шум из главных улиц. Здесь еще с большей очевидностью проявлялась неприглядная нужда. Сквозь тусклые стекла Годдар различал согбенные фигуры тружеников, в поте лица зарабатывающих свой хлеб. Он остановился перед окнами одной мастерской и сосчитал: в маленькой освещенной газом комнате сидело тридцать человек!

Он подумал: чтобы бороться со злыми силами, поработившими этот проклятый город, не требовалось вовсе перестраивать своей личной жизни, а нужно было только продолжать свою работу. Он подумал опять о лэди Файр, с силой сжал свою трость и яростно помахал ею.

— Буду продолжать свою работу, а ее — прочь из головы! — воскликнул он.

И долго еще бродил он по бесконечным улицам Лондона.

* * *

Но это так легко на словах — освободиться от какой-нибудь угнетающей нас тягости. К сожалению — на деле это далеко не всегда так просто. Гордость Годдара не позволила ему в этом сознаться. Он успокаивал себя мыслью, что лэди Файр значит для него не больше, чем прошлогодний снег. С удвоенной энергией он ушел в свою работу. Он сердился, видя, что работа не приносит ему прежнего удовлетворения, однако он упорно закрывал на это глаза.

В то же время ему приходилось позаботиться и о домашней жизни. Лиззи падала все ниже и ниже. Он предложил Эмили поселиться у них в доме, чтобы Лиззи находилась под ее постоянным присмотром. Он и Эмили теперь вместе боролись с пороком, которому Лиззи все больше подпадала. Но Лиззи превосходила их хитростью и все-таки умудрялась тайком доставать водку, несмотря на самый тщательный присмотр. С каждым днем она становилась все отвратительнее. Даниэль не мог обманывать себя: у него было определимое желание освободиться от этой обузы. Но чем сильнее он чувствовал отвращение, тем старательнее он подавлял в себе всякое внешнее его проявление. Он молча переносил капризы, упреки и пьяную бессмысленную болтовню и старался сделать ее жизнь как можно спокойнее.

— Знаете, Даниель, вы просто ангел, — сказала ему однажды растроганная Эмили, которая взирала на него всегда с благоговейным обожанием. — Я не понимаю, откуда у вас берется терпение!

— Вы так думаете, Эмили? — спросил он смеясь. — Думайте, если это вам так нравится. Мне это, во всяком случае, не повредит.

Только однажды Лиззи упомянула о ночном посещении лэди Файр. Это случилось в одно из воскресений. Эмили ушла в церковь, оставив их обоих в комнате. Даниэль курил трубку и читал; Лиззи, в виде редкого исключения, сидела в сравнительно приличном виде за работой и шила. В этот день она была спокойнее обыкновенного, не ворчала и не бранилась. Но постепенно шитье стало ей надоедать и ее движения делались все медленнее. Несколько раз работа падала у нее из рук и Лиззи сидела, устремив неподвижный взгляд в огонь камина. Наконец, она встала, обошла вокруг комнаты, поправила кое-какие безделушки, а затем тихо проскользнула в смежную спальную комнату.

Внимание Даниэля вдруг было привлечено резким звоном посуды. Он немедленно вскочил и бросился в спальную. Его подозрения оправдались. В полутемной комнате Лиззи быстро засовывала бутылку в сундук. Стакан, наполовину наполненный спиртом, стоял на камине.

— Лиззи! — закричал он, — ты опять?…

Она обернулась к нему в припадке бешенства.

— Как ты смеешь сюда входить! Как ты смеешь шпионить за мной! Хочу пить и буду пить! Какое тебе дело, если я хочу убить себя!

Она схватила стакан и поднесла его к губам, но он подскочил и выбил стакан из ее рук.

— Во всяком случае, сегодня ты не будешь пить! — сказал он спокойно.

Она разразилась потоком брани. В подобные минуты, когда ею овладевала страсть к вину, она прибегала к выражениям, слышанным ею на сэннингтонских улицах. Он терпеливо ждал, пока у нее иссяк запас бранных слов.

— А бутылку я все-таки отберу от тебя, — сказал он, направляясь к сундуку.