Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Нападки на Пастернака продолжались и в 1947 году. Среди тех, кто выбрал его как жертву, был председатель Союза писателей Александр Фадеев. Правда, отношение самого Фадеева к Пастернаку было двойственным. И. Эренбург вспоминал, как встретил Фадеева после того, как тот публично поносил Пастернака за «отход из жизни». Фадеев повел Эренбурга в кафе, где, заказав коньяк, спросил, хочет ли Эренбург послушать настоящие стихи. «И начал наизусть читать[198] стихи Пастернака, еще и еще; лишь время от времени он останавливался и спрашивал: «Хорошо?» Пастернак однажды заметил, что Фадеев «хорошо относился» к нему лично[199], но, если прикажут его четвертовать, он «добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему меня жаль и что я был очень хорошим человеком». В 1956 году Фадеев застрелился. Склонясь у его открытого гроба, выставленного в Колонном зале Дома союзов, Пастернак громко сказал: «Александр Александрович реабилитировал себя»[200].

Нападки на Пастернака в 1947 году нашли свое воплощение в доносной статье Суркова в газете «Культура и жизнь», считавшейся «рупором Жданова». Некоторые представители интеллигенции называли ее «Братской могилой»[201]. Сурков обвинял Пастернака в «реакционной идеологии, оглядывающейся назад», в том, что он «говорит об Октябрьской Революции с враждебностью и даже ненавистью» и что его поэзия — «прямая клевета» на советскую действительность. Кроме того, он утверждал, что у Пастернака «скудные духовные ресурсы», не способные «дать рождение крупной поэзии».

Однако в Советском Союзе существовала своя иерархия оскорблений. Статья в «Культуре и жизни» не считалась призывом к аресту и расстрелу[202] Пастернака — так как, если статья была подписана, она считалась менее угрожающей. Гладков, который предвидел официальную цензуру и боялся за своего друга, говорил, что, прочитав статью, снова задышал свободно. «При всей ее подлости[203] и намеренной бестолковости она не доходила до определенного «отлучения от церкви». Анонимная же статья в центральной газете означала бы гибель. «По крайней мере, они не дадут мне умереть с голоду»[204], — саркастически заметил Пастернак, получив заказ на перевод «Фауста».

Однако времена требовали какого-то наказания. Журнал «Новый мир» отклонил несколько стихотворений Пастернака. Приостановили издание переведенного им сборника Шекспира. А весной 1948 года «по приказу сверху» рассыпали уже сверстанный однотомник. Читки прекратились, и Пастернак заметил, что «мои публичные выступления считаются нежелательными».

Пастернак сумел лукаво отомстить. В переиздание своего перевода «Гамлета» он вводит строки, которые не имеют почти ничего общего с оригиналом. Даже если сделать поправку на мнение Пастернака, согласно которому перевод никогда не должен быть попыткой «буквальной точности», строки из «Гамлета» в обратном переводе на английский стали резким комментарием к злободневной политике. Там, где Шекспир пишет о «плетях и глумленье века», Гамлет у Пастернака говорит:

А то кто снес бы униженья века[205],
Неправду угнетателя, вельмож
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и более всего
Насмешки недостойных над достойным…

Новые гонения на культуру после недолгого послевоенного оптимизма одновременно страшили Пастернака и побуждали уйти в работу над новым произведением. «Я вернулся к работе[206] над романом, когда увидел, что все наши розовые ожидания перемен конца войны, которые, как мы думали, придут в Россию, не осуществились. Сама война была подобна очистительной буре, сквозняку в душной комнате. Ее горести и тяготы были не так плохи, как нечеловеческая ложь — они потрясали до основания власть всего показного и не свойственного природе человека и общества, которое набрало такую власть над нами. Но мертвый груз прошлого оказался слишком тяжел. Роман для меня совершенно необходим как способ выражения моих чувств». Его отношение к государству, колебавшееся между уклончивостью и осторожным приятием, теперь стало упорно, хотя и негромко враждебным. Он писал кузине, что бодр, как всегда, несмотря на перемену обстановки в Москве. «Я не пишу протестов[207] и ничего не говорю, когда ко мне обращаются. Все бесполезно. Я никогда не пытаюсь оправдаться или объясниться». У него были и другие причины не обращать внимания на мертвящую руку властей.

Пастернак снова полюбил.

Глава 4. «Вам известно антисоветское содержание романа?»