Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

«Пастернак будет похоронен[843] в лучшем месте на кладбище», — похвастал функционер.

Представители Литфонда посетили семью после смерти Пастернака и обещали оплатить похороны и помочь с перевозкой. КГБ разместил в местном бюро[844] временную штаб-квартиру; агентам велели смешаться с толпой[845] и записывать, кто присутствует. Членам Московского отделения Союза писателей «не рекомендовали» приезжать на похороны; в дни перед похоронами некоторые писатели украдкой проникали на дачу Пастернака черным ходом, чтобы засвидетельствовать свое уважение и не быть замеченными вездесущими осведомителями.

Лишь несколько писателей рискнули навлечь на себя гнев властей, придя на похороны. Когда драматурга Александра Штейна спросили, почему он не идет на похороны, он ответил: «Я вообще не участвую в антиправительственных демонстрациях»[846].

В доме соседа Пастернака Константина Федина, сменившего Суркова на посту секретаря Союза писателей, были задернуты шторы. Федин сказался больным, но его отсутствие восприняли как оскорбление. Двое присутствовавших на похоронах схлестнулись над гробом Пастернака из-за неявки Федина. Один оправдывал Федина, утверждая, что он на самом деле тяжело болен и ничего не знает. Второй сердито парировал: «Он прекрасно видит из окон, что здесь происходит».

Вениамин Каверин был так возмущен, что позже написал Федину: «Кто не помнит, например[847], бессмысленной и трагической, принесшей много вреда нашей стране истории с романом Пастернака. Твое участие в этой истории зашло так далеко, что ты был вынужден сделать вид, что не знаешь о смерти поэта, который был твоим другом и в течение двадцати трех лет жил рядом с тобой. Может быть, из твоего окна не было видно, как его провожала тысячная толпа, как его на вытянутых руках пронесли мимо твоего дома?»

Сад быстро заполнился народом. Западные корреспонденты стояли на ящиках у калитки; некоторые залезали на деревья, чтобы лучше видеть. Гости молча ждали, когда их пустят в дом через боковую дверь, и гуськом проходили мимо тела, а затем выходили через парадную дверь. Пастернака одели в темно-серый костюм его отца и белую рубашку. «Он как будто лежал в поле[848], а не в своей гостиной, потому что гроб утопал в полевых цветах, вишневом и яблоневом цвете, в красных тюльпанах и ветках сирени». Цветов становилось все больше и больше — приехавшие тоже оставляли букеты. В головах гроба стояли женщины в черном; среди них были Зинаида и Евгения, первая жена Пастернака.

Присцилла Джонсон была потрясена, когда увидела тело, «так как лицо утратило всю свою прямоугольность и силу». Вениамину Каверину показалось, что знакомое лицо Пастернака было теперь «вырезано в белой неподвижности», и он различил то, что, по его мнению, было «едва заметной улыбкой в левом углу рта». Тело забальзамировали 31 мая, после того как художник Юрий Васильев снял посмертную маску. 1 июня местный священник отслужил заупокойную службу на даче для родственников и немногих близких друзей.

Когда Джонсон спросила невестку Пастернака, состоится ли перед похоронами служба в местной православной церкви Преображения XV века, та оглядела американку с ног до головы и сказала: «Вы очень наивны».

Ивинская прошла мимо тела, не в силах задержаться из-за потока людей, шедших за ней. «Внутри люди еще прощались с моим любимым, который лежал совершенно бесстрастно, равнодушный ко всем ним, а я сидела у двери, так долго запретной для меня». К ней подошел Константин Паустовский, 80-летний патриарх советской литературы. Ивинская расплакалась, когда он нагнулся к ней. Наверное, Паустовский решил, что она не может войти в дом из-за сложных отношений с семьей Пастернака.

«Я хочу пройти мимо его гроба с вами»[849], — сказал он, беря Ивинскую под локоть.

Паустовский заметил, что «похороны — естественное событие, выражение того, что люди чувствуют на самом деле». Ему невольно вспомнились похороны Пушкина и поведение царедворцев, их убогое ханжество, их мнимая гордость.

Агенты КГБ сновали в толпе, подслушивали, делали снимки. Многие безошибочно отличали их, «единственный чужеродный элемент[850] в толпе, который, несмотря на все свое разнообразие, сплачивало единое чувство».

«Сколько же здесь всего народу? — поинтересовался старый друг Пастернака Александр Гладков. — Две, три, четыре тысячи? Трудно сказать, но ясно, что пришло несколько тысяч». Западные корреспонденты более консервативно склонялись к цифре в тысячу человек. Представители власти насчитали около пятисот человек[851]. Но даже такая цифра была примечательной. Гладков беспокоился, что похороны окажутся «малолюдными и жалкими».