Дело жадного варвара

– Как она могла? – с болью и отчаянием повторял Баг, мотая головой и запивая эрготоу из чарки пивом из кружки. – Нет, ты мне скажи, еч Бог…

– Не богохульствуй! – отвечал Богдан, нетвердой рукой помахивая перед носом у напарника палочками с зажатым в них прозрачным плечиком медузы, только сегодня поутру доставленной Ябан-аге из его родного Приэльбрусья.

– Прости, зануда… – покаянно заявлял Баг и, перегибаясь через стол, пытался поцеловать Богдана. – Нет, ты мне скажи: как она могла? Я же… я… следы ее лобзать…

При этих его словах вечно опущенные веки йога Гарудина ощутимо дрогнули, и кружка перед ним с громким хлюпаньем опустела. Расторопный Ябан-ага тут же побежал к нему с добавкой.

– Нет, ты мне скажи… – продолжал Баг. – Ты скажи. Вот я, простой ордусский мужик. И ты – простой ордусский мужик. Ну, пусть минфа там… это ты на службе минфа и все такое, а по сути – простой ордусский мужик. И скажи. Вот я не понимаю. Ей что, не сообщили? Или это у нас теперь новая сообразная церемония такая сделалась – паразитам дарить самое дорогое?

– Я не знаю… – беспомощно отвечал Богдан.

– Его же надо было вязать!

– Доказательств нет… И – он же гокэ, иностранец…

– Хорошо. Теперь ты меня поправь, да? Иностранец. Если его нельзя вязать только из-за того, что он иностранец, тогда я так понимаю, что все его соотечественники могут рассматриваться, как укрыватели. Правильно? А еще в древности было сказано: наказания бывают пяти видов. Позорящая татуировка, битье палками, обращение в рабство, четвертование и поход армии с целью умиротворяющего вразумления. Соображаешь, минфа? Я тебя, что ли, истории законов учить должен? Поход вразумляющей армии! Стало быть, не подарочки им делать за наш с тобой счет, а… – Баг резко взмахнул забинтованной рукой, и его голова, подпертая здоровым кулаком, едва с этого кулака не сорвалась. – Если много людей провинилось по одному и тому же делу, да к тому же часть из них вооружена, нет иного способа их наказать, кроме как при помощи похода вразумляющей армии!

Веки йога Гарудина снова дрогнули.

– В таком деле, как поход вразумляющей армии, – чуть заплетающимся языком ответил Богдан, – часто бывает много справедливости, но никогда не бывает много человеколюбия. Понимаешь, еч Баг? Последнее это дело – поход вразумляющей армии…

– Понимаю… – уныло и совсем тихо ответил Баг. Помолчал. – Так и что нам теперь? Этот скорпион небось уже в Филадельфии своей, камушками на окладе любуется…

Богдан немного подумал и пожал плечами.

– А я знаю! – вдруг сказал Баг просветленно и разлил еще по одной.

Веки йога снова дрогнули, и кружка перед ним опустела до половины. Каким-то чудом то ли услышав, то ли увидев это, Баг всем корпусом повернулся в сторону йога, помахал забинтованной рукой и, всерьез встревожив остальных посетителей, запросто гаркнул:

– Частишь, Гаруда!

Аскет чуть кивнул.

Напарники выпили, и им стало совсем невмоготу.

– Давай споем, еч Богдан, – вдруг тихонько попросил Баг. – Жанка, пока ехали, говорила – ты много песенок знаешь хороших… Давай споем. Я подпою…

– Давай, – согласился совсем засмурневший Богдан. – Что бы такое… – Задумался. – Вот, давай! Она хорошая, древняя…

И поначалу негромко, приноравливая голос к ноте, а потом все раздольнее и надрывней, он начал:

– На Тайване-острове, или под Чарджоу,

Русскому с татарином все равно где жить –

Родина есть Родина! Лапти, эрготоу…

Так скроила матушка – и не перешить…

Где-то на улице неподалеку протрещал, приближаясь, и смолк чей-то мотоцикл.

– Правда, хорошая песня, – несколько невнятно из-за подпирающего подбородок кулака и щеки, сдвинутой этим кулаком к уху, выговорил Баг. – Правильная… только грустная.

– А ты думал? Когда что-нибудь правильное скажешь, почему-то всегда грустно. Ну, давай вместе… три, четыре!

И, на радость млеющему за стойкой Ябан-аге и замершим в благоговении посетителям его кабачка, они все-таки обнялись поверх стола и, слаженно и размашисто мотая головами, грянули в полный голос, на две глотки, со слезой:

– Родина есть Родина!..

Мелодично прозвенели колокольцы входной двери, и все взгляды невольно обратились ко входу. В наступившей тишине кто-то из посетителей отчетливо сказал, с некоторой плотоядностью причмокнув губами:

– Какая штучка!

На площадке, возвышающейся над полом харчевни на высоту семи ступеней, у самой закрывшейся двери, стояла, оглядываясь и, видимо, слегка ослепнув в прокуренном сумраке харчевни, молодая девушка в кожаной, западного кроя широкой куртке, джинсах, плотно облегающих полные, стройные ножки, и огромных, в пол-лица, защитных очках. Длинные распущенные черные волосы ее стелились по плечам и ниспадали на спину.