Дело Рокотова

А еще через месяц, в апреле, мое недоумение уже перерос­ло в тревогу, когда я, опять же через родственников моего подзащитного, получила от московских адвокатов подтвер­ждение, что действительно Яше Паписмедову (как и дру­гим девяти подсудимым) грозит пятнадцать лет заключения с конфискацией имущества. Будучи занятой в большом процессе в Тбилиси, сама я выехать в Москву для участия в предварительном следствии не могла. Но, помимо воли, нача­ла ощущать, что в этом деле происходит что-то необычное. Но что именно, отгадать было невозможно, сидя в Тбилиси.

Между тем, дело Паписмедова и других назначается к слу­шанию в Московском городском суде на 27 мая. И 11 мая, за­кончив, наконец, процесс в Тбилиси, я, вместе с отчаявшейся уже женой моего подзащитного, вылетаю в Москву.

Когда мы приземлились во Внуково, не было еще девяти утра. Я позвонила на работу моему брату Мееру и, сообщив о своем приезде, тотчас же, не теряя времени, поехала прямо на Большую Каланчевку в Московский городской суд.

В канцелярии старший секретарь, прочитав в моем ордере фамилию Паписмедов, как-то смешался и, будто извиняясь, сказал, что дела у него нет и вообще все материалы для озна­комления можно получить только с разрешения председателя Мосгорсуда Громова, который и будет председательствовать на этом процессе.

И это тоже выглядело странно, так как обычные дела всегда находятся в канцелярии, и ими распоряжается старший секретарь суда.

Через несколько минут я уже была в кабинете Громова и предъявила ему свой ордер на защиту.

От меня не ускользнуло, как изменилось его бесстрастное, сухое лицо. Выступившие на нем красные пятна выдавали внутреннюю озабоченность, но, овладев собой, он вежливо произнес:

— Очень сожалею. Но вас побеспокоили напрасно. Папис­медов уже выбрал себе адвоката, который почти две недели знакомится с делом, отстранить его у нас нет оснований.

Только позже я поняла, что тут же высказанный мной, причем очень решительно, протест Громову о нарушении конституционного права подсудимого на защиту, можно было объяснить абсолютным незнанием подоплеки дела. А может быть, у меня, как и у многих в те дни, под влиянием оттепели образовался какой-то запас бесстрашия.

Громов, так или иначе, был смущен. Формально ему нечего было возразить мне. В то же время я почувствовала, что и вопрос о моем допуске к делу не в его компетенции.

В конце концов, он просит меня прийти через три часа. За это время, по его словам, он выяснит "мнение подсудимого" о возможности замены защиты.

Но я уже начинаю понимать, что вопрос о моем участии в деле будет решать отнюдь не Яша Паписмедов — кто-кто, а он первый, узнав о моем приезде, будет решительно возражать против навязанной ему следствием защиты. Так же, как я уже понимаю, что в суде по этому делу хозяином будет не суд, и Громову необходимо согласовать там, где следует, мое участие в процессе.

В те три часа, которые я отсутствую, обо мне запрашива­ют Грузинский КГБ. Впрочем, знаю, что в Грузии, после пол­ной реабилитации членов нашей семьи — отца и трех братьев,— во всех официальных инстанциях ко мне относятся с горя­чим, хотя и запоздалым участием. Поэтому там вряд ли отве­тят "нет". Да и здесь, в Москве, вряд ли пойдут на открытое нарушение права подсудимого на защиту, о котором сейчас так много говорят.

Поэтому я не удивилась, когда спустя три часа Громов, уже вне всякой связи с нашим утренним разговором, протя­нул мне отпечатанное и оформленное разрешение на свидание с Паписмедовым:

— Сегодня повидаетесь с заключенным, — все так же сухо сказал он, — а завтра с утра прошу приступить к ознакомле­нию с материалами дела.

Взяв разрешение, я направилась к выходу, и тут Громов неожиданно спросил меня:

— Да, кстати, где вы остановились?

Я ответила, что у меня здесь брат и пока я остановилась у него. Но вообще собираюсь устраиваться в гостинице.

— Это будет удобнее. Оставьте ваш паспорт. Постараемся забронировать вам место в гостинице на все время процес­са.

Я снова в недоумении. Судьи никогда не проявляли осо­бой заботы по отношению к нам, адвокатам. Тем более такой заботы не приходилось ждать от этого, без единой кро­винки в лице, чем-то напоминающего мумию Громова.

И все же тогда я еще находилась в блаженном неведении относительно истинного характера дела, в котором мне при­шлось принять участие.

Как только у входа в здание КГБ на Лубянке я сдаю по­лученный в приемной пропуск и в сопровождении офицера начинаю подниматься по лестнице, я вдруг чувствую стран­ное раздвоение. Словно некто другой выключает во мне ад­воката, идущего на свидание к своему подзащитному и мыс­ленно целиком занятого его делом. И этот другой с необы­чайной остротой чувствует шаги моего старшего брата Герцеля, которого в ту далекую ночь с 25 на 26 апреля 1938 года привезли сюда из гостиницы "Москва" и водили по этим ле­стницам и коридорам. С трепетом пытаюсь я, или мой двой­ник, отгадать, что переживал Герцель. Чувствовал ли он тогда, проходя по этим лестницам, что идет навстречу смерти и что он уже начал отшагивать последние шаги своей недолгой жизни.