Дело о полку Игореве

– Я Лужана не отдам, – решительно пробасил Крякутной. – Он ученик мне. Права убежища еще никто не отменял, а связи учителя и ученика святы и нерасторжимы. Если за ним приехали, вяжите тогда и меня с Мотрюшкой.

Джимба, как побитый пес, взглянул на бывшего ученого.

– Конфуций, когда ловил рыбу, удил, но не забрасывал сеть, а когда стрелял птиц, не бил тех, что сидят на земле[57], – сказал Богдан негромко. – Мы не вязать сюда приехали.

– А зачем? – подозрительно спросил Крякутной. – Если не вязать, почему с напарником? У меня глаз на бойцов наметанный. Вижу, не прост твой напарник…

– Он друг мне, а связи друзей, – Богдан улыбнулся, – тоже нерасторжимы. Мы вместе ведем это дело, и несообразно было бы без прера Лобо его завершать.

– Так, стало быть, все ж таки вязать, раз тут дело кончать задумал, – сказал Крякутной.

– Я не про то дело, – ответил Богдан.

– Петр Иваныч, – не выдержал Баг, – вот даже прер Джимба виноватым себя почувствовал… А мы и в мыслях не держим его, как вы говорите, вязать. Раскаялся же человек, к простому труду потянулся. Ошибку свою понял. А ведь еще Учитель говорил: сделать ошибку – еще не ошибка, сделать ошибку и не исправить – вот ошибка[58]… Как вы полагаете?

Крякутной помолчал. По козырьку крыши над ними, по траве, по длинным огуречным грядам и по кустам крыжовника, росшим поодаль, все шибче шуршал дождик. Медленно. Уныло. Безнадежно.

– Вот ты куда повернул, боец… – пробормотал Крякутной.

Помолчал.

– Представь себе, я не чувствую себя виноватым, – решительно сказал он. – Я разрушил то, что счел необходимым разрушить. Это следовало сделать для общего блага. То, что было в мое время плохого, я уничтожил. Да, с издержками… а как иначе. Теперь, из нынешнего плохого, – выбирайтесь сами. Я не чувствую себя виноватым. Совесть моя чиста.

Богдан покачал головой. Сказал:

– Я не стану повторять то, что ты лучше меня знаешь, Петр. То, что для страны погибла целая отрасль знаний, то, что замечательные ученые, лучшие в мире, оказались вынуждены заняться кто чем… Кстати сказать, если бы не твой подвиг, замечательный и любимый твой ученик Сусанин никогда не оказался бы преступником.

– Моя совесть чиста, – твердо повторил Крякутной. – Ты даже не представляешь себе отдаленных последствий…

Джимба втянул голову в плечи. У Бага хищно дрогнули пальцы рук. Но ни веревочная петля, ни палка тут не могли помочь.

– Зато я очень хорошо представляю себе последствия того, что происходит сейчас, – уже с трудом сдерживаясь, чуть повысил голос Богдан. – Страна беззащитна. Технологией завладели не самые добрые наши партнеры на мировой арене. А возможно, попутно – и человеконарушители, у нас и за рубежами Ордуси. Не в отдаленном умозрительном будущем – уже теперь. Уже теперь по меньшей мере полторы сотни человек оказались выключены из полноценной жизни, с ними даже непонятно, что делать: мы не умеем их лечить, и права их изолировать у нас ни малейшего нет, с чего бы? И ты говоришь о чистой совести?! В сущности, теперь никто – ни ты, ни я не гарантированы от того, что самый обыкновенный комар не сделает нас утварью в руках какого-нибудь скорпиона!

– Но ведь именно этого я и не хотел! – будто его резали, отчаянно выкрикнул Крякутной. – Именно этого!

– Но ведь это произошло! Уже произошло! А мы… Мы не то что бороться с этим не можем, мы даже распознать воздействия, было оно, не было… не можем! Пока человек не свершит что-то непоправимое. Не умеем! Просто не умеем, нечем!!

Первый раз Баг видел, как Богдан кричит. Первый раз. Он и не подозревал, что его еч способен на такие вспышки.

Шуршал дождик, помаленьку расходясь.

– Вы что, приехали уговаривать меня вернуться в науку? – тихо спросил Крякутной.

Богдан молчал. Баг молчал.

Джимба сидел сгорбившись, повесив голову ниже плеч.

– Мое дело теперь – капусту растить, – сказал Крякутной. – Вот уж в этом вреда нету.

Никто не отозвался. Крякутной шумно вздохнул.

– Девять лет назад, в девяносто первом, я принял решение, – сказал он совсем тихо. – Я ушел, покалечил себе жизнь, убил любимое дело, гнездо свое – разорил… Не из прихоти. Понимаете? Не из прихоти! Я принял решение. Потому что не хотел быть преступником. И теперь не хочу. И никогда не захочу.

– Защищая свою страну, иногда приходится становиться преступником, – тоже совсем тихо ответил Богдан.

Крякутного ровно ожгли прутняком. Взмахнув руками, он вскочил.

– Ах, как ты запел! – гаркнул он. – Человеколюбец! Так вот что я тебе скажу. У вас там, уж не ведаю, в каком именно острожном павильоне, сидит мой любимый ученик, великолепный ученый Сусанин. Великолепный! Он по вашим меркам все равно уже преступник! Вот к нему и обращайтесь!!

Ситничек споро превращался в ливень. Стало сыро, промозгло. Над хмурыми полями, поглотив холмистые дали, повисла дрожащая мгла. Силуэты женщин в ватниках, трудившихся поодаль, расплылись, почти растворились в зыбкой хмари.

Жена Крякутного и жены Джимбы разбрасывали навозную подкормку и, видно, нипочем не хотели бросать дело, не закончивши.

Богдан тоже встал.