Дело чести. Быт русских офицеров

Толстой, наш новый офицер; это молодой человек, довольно хорошо для своих лет узнавший жизнь, избалованный родителями и малообщительный; над ним можно посмеяться, и это все. Вы понимаете, конечно, что не с ним я сумею приятно проводить время. Поль своей кротостью и дружеской беседой украсит немного время отдыха, которое для меня будет тянуться так долго; но Поль поручен мне, и сия ответственность скорее тяготит меня, чем укрепляет. Всегда хочется видеть безупречным того, кого надеешься сделать таким, и потому всякое надзирание неприятно.

У Якушкина есть все, что нужно хорошему товарищу, и если, несмотря на Поля и Якушкина, я все же предвижу, что мне придётся скучать, если я глубоко убежден в этом, то потому лишь, что отсутствие занятий всегда наводит на меня тоску и я не могу быть счастлив без красок и кисти.

3 декабря

Квартиры в 14 верстах перед Ошмянами. Переход в 28 верст.

4 декабря

Сегодня прошли 30 верст. Главная квартира в Рукойнях.

Сегодня второй день, как мы вышли на большую дорогу, и если желание славы может поднять дух, то зрелище, которое представляет эта дорога, вызывает сильнейшее отвращение к войне.

Я родился, чтобы погибнуть на службе отечеству, и заранее приготовился не бояться ни ядер, ни опасности, но не могу свыкнуться с ужасами и терзаниями, непрестанно предстающими взору на этой дороге.

Нам предстояло пройти 28 верст, погода была скверная – страшный ветер и мороз, идти было очень нелегко. Но как передать ужас, охвативший нас при виде наваленных кучами одни поверх других замерзших трупов, застывших в позах, выражающих мучительную агонию. Отворачиваешься от трупа, во всех членах которого запечатлено страдание, раздирающее сердце, отворачиваешься – и видишь ещё более страшный; напрасно глаза ищут менее скорбного зрелища; чтобы дать им отдых, приходится устремлять взор на отдалённые поля. И радуешься, увидав хоть малое пространство, покрытое только снегом, свободное от ужасных мертвецов.

Все деревни разрушены, сожжены; от них не осталось и следов. От постоялых дворов, стоящих вдоль дороги, сохранились лишь развалины печей, возле которых видишь сотни скелетов, жалкие останки несчастных, которые погребли своих близких и сами нашли смерть на пепелищах своих домов.

Мне случалось слышать рыдания. Они исходили от таких же несчастных, сидевших на трупах у полупогасших костров и едва поддерживавших существование лошадиной падалью.

Вид этих людей настолько огрубляет сердце, что в конце концов перестаешь что-либо ощущать вообще. Страшное отвращение подавляет все мысли. Признаюсь, эти картины так перевернули мне душу, что я почувствовал облегчение, только улёгшись в постель, в десяти верстах от Вильны, в надежде назавтра прийти туда и там отдохнуть от всего пережитого.

Вильна, 6 декабря

Что это за предмет, поражающий вас издалека, удивляющий и пугающий? Подойдите к нему поближе – в нём нет ничего странного, и можно спокойно смотреть на него… Что это за радостная минута, которую вы ожидали с таким нетерпением? Неужели та самая, которую вы встречаете столь равнодушно? Что это за тяжелое положение, которого вы так опасались? Неужели оно наступило и вы переносите его так бодро? В перспективе все кажется преувеличенным; воображение и надежда обезображивают или украшают то, что смутно виднеется вдалеке; когда же подходишь ближе, все подробности различаются яснее, присутствие истины показывает нам вещи в их истинном свете, она разгоняет пар воображения, затмевавший действительные очертания вещей.

Вчера утром меня разбудили, чтобы я прочел приказ по полку: всем велено быть одетыми во всей чистоте и исправности и соблюдать на марше величайший порядок и т. д. Наконец мы войдем в Вильну! Мы были всего в десяти верстах от нее, а на два часа пополудни было назначено торжественное вступление.

Сердце у меня забилось, я забыл обо всем. «Наконец-то, – подумалось мне, – я отдохну от всех невзгод походной жизни, хорошо пообедаю, побываю в театре, погуляю по бульварам, приведу в порядок свой гардероб…» Все эти планы до такой степени заполонили мой ум, что я ни о чём другом не мог думать, пока наконец издалека не показалась Вильна.

Так вот он – сей эдем, сей приют покоя, сия обитель отдыха! – совсем уж близко, рядом с нами. Я не досадовал более ни на трехчасовое утомительное стояние в строю, ни на парад, в течение коего мы все закоченели из-за неуместного щегольства. Оказавшись наконец в своей комнате, я первым делом потребовал подать мне кофею и позвать фактора.

Когда мы первый раз стояли в Вильне, и тот, и другой мне пришлись по нраву; я твердо запомнил, что за семь копеек можно получить чашку прекрасного кофею; помнил также, что довольно призвать фактора – и можно дать полный простор своему воображению.

Какой вкусный белый хлеб! Какой прекрасный кофе! Шесть чашек, семь булочек проглочено в одну минуту. Вот уже постель моя поставлена и полог натянут, письменный стол мой устроен и тетради разложены в порядке.