Дело Бутиных

Ну хитер! Ведь не мамины слова повторяет и не из сказки — из своей стриженой исчерна-черемушной головенки! А разве маме не хочется в Иркутск или Москву — такие же недосягаемые, как царство Берендея или тридесятое царство? Зоря сидела напротив по-турецки на ковре среди разбросанных на нем подушек и расшитых ею в минуты досуга натрусках в окружении матерчатых кукол, оловянных солдатиков, цветных лоскутков, роскошных жестяных сабель, и сабель самодельных, выструганных из тонких стволов тальника. Михаил Дмитриевич забавлялся с детьми и любовался матерью детей своих. «Он падишахствовал в гареме с младой затворницей своей». Почти по Фету. Вот она перед ним, его затворница, такая же она, как и шесть лет назад, юная, цветущая, с легким румянцем смуглого лица, с быстрым взглядом живых матово-голубых глаз, его возлюбленная, его незаконная жена, обреченная на затворничество, что не слаще добровольной администрации — для него, Бутина. Острое чувство вины перед нею и детьми никогда не оставляло его, а когда он приезжал сюда с ярмарки, из Петербурга, или побывав в Париже, Вене, Гамбурге, вина его становилась столь очевидной, что невинное Мишино замечание делало Бутина больным! Даже в Нерчинске не мог с ними показаться! Не мог повозить по приискам и заводам, показать им свое царство, а не заморское!

Дети каждый раз заново привыкали к нему. И каждый раз одно и то же: в первый-второй день они говорили ему «вы», а послушав мамочку, переходили на «ты», и, хотя в бутинской семье в обиходе меж близкими было «вы», милое ребячье «ты» делало этот уголок земли самым для него теплым и дорогим.

В нынешний свой приезд он почувствовал, что этот мирный уголок встревожен. Видя детей здоровыми, Зорю веселой и радостной, а Серафиму деятельной и ровной, он не стал спешить с расспросами. Может, дошли до них вести о делах фирмы? Ведь петербургские и сибирские газеты поспешили уже навести тень на плетень: «Торговый дом братьев Бутиных прекратил платежи», «На грани банкротства», «Крах сибирского магната», «Бутин мечется в поисках средств», «Где сейчас Бутин?», «Кредиторы Бутина в панике», — свихнуться можно!

Однако о делах Зоря ни слова. Она давно внушила себе, что сильнее, умнее Бутина нет никого. И все же с первых минут он уловил в ее глазах, что вызывала неспроста. В доме чуялась озабоченность не от испуга, скорее от радостной тревоги и удивления, веселого и даже шального.

«Завтра, завтра, миленький мой, все оставим на завтра, дай приголубить тебя, пока ты радом, а не в дальних краях. Ну обними, чтобы косточки хрустнули. Мишенька мой, ох, как же сердце замирает. Ведь почти всю зиму не виделись!»

И вот это завтра, вот оно, и оно целиком отдано детям, они по праву завладели отцом, и даже привезенные подарки и новые игрушки не могут отвлечь их от рук, могущих подбросить к потолку, от колен, везущих в волшебные миры, от узкой смоляной волнистой и мягкой бороды, от которой веселая и отрадная щекотка по всему телу. Отцовские руки, отцовская улыбка, отцовский голос... Играя с детьми, обмениваясь нетерпеливыми взглядами с Зорей, касаясь ее рук, он нежданной внезапной догадкой обратил внимание на Серафиму.

Почему она так робко и смущенно поздоровалась вчера при встрече? И входя в залу и выходя, потупляет очи?

И походка у нее переменилась! Раньше, полная и грузная, она ступала легко и неслышно, в сильном теле ощущались уверенность, сосредоточенность на том, чем сейчас, в данную минуту, она занята. И тут вдруг задержит шаг, вдруг ускорит, передернет плечом, будто что-то стороннее врывается в ее мысли, отвлекает, мешает заниматься повседневным делом.

А еще приметил на ногах Серафимы красивые монгольские домашней выработки туфли в опушке из козьего меха и золотую заколку в густых темно-русых волосах, закрученных в тяжелые косы.

Он с настойчивым вопросом взглянул на Зорьку: «Довольно загадок, что у вас произошло?»

Смешливая озабоченность мелькнула в прекрасных бирюзовых глазах.

— Фима, — позвала она сестру. — Пойди-ка сюда. А вы, дети, поиграйте в ограде, скоро пойдем с папой на речку.

Серафима вошла и стала поодаль, опустив тяжелые руки; глаза у нее наполнились слезами, на губах блуждала непонятная, вольная улыбка: «Ну натворила, неловко, а вины моей нету, и ничего такого дурного, вот и слезно мне и радостно...»

Ей было уже под тридцать, Зориной сестре. Лицо у нее круглое, доброе и миловидное, дышащее свежестью и здоровьем, пышные русые волосы уложены венцом. Точеная загорелая шея, сильные плечи. Годами вся тяжесть общей жизни в этом доме на ней, и везет семейный воз, словно не думая о лучшей доле, а к Бутину неизменно с чувством родства. Не просит ничего для себя. Они все по-людски устроены, капитал на сестру и детей положен, нужды никакой, и к ней отношение самое доброе и заботливое. Бутин — не случайный гость, а от покойного отца напутствован. Нет греха на сестре, тут не баловство, тут судьба, чувства, а это уважать надо. А молва — что? Молва слепа, глуха, завистлива, и той глупой молвой не насытишься и не укроешься. В этой Серафиме твердо самоуважение.