Делай деньги!

– А помните Синий Треугольник? – подхватил второй участник торгов. – Стоили пятьдесят пенсов. Я купил одну штучку, написать письмо тетушке. Пока письмо до нее дошло, марка стоила уже пятьдесят долларов! А старая кошелка отказалась мне ее возвращать!

– Сейчас уже сто шестьдесят, – подсказал кто-то за его спиной. – Ушла с молотка на той неделе в «Империи марок и булавок Дэйва». Даю десять долларов, госпожа.

– Пятнадцать!

У Мокрица с лестницы открывался отличный обзор. В дальнем конце холла образовался небольшой синдикат, объединенный мыслью, что лучше иметь небольшую долю, чем совсем никакой.

Филателия! Она началась с первого же дня, а потом раздулась, как огромный… организм, живущий по странным, безумным законам. Есть ли хоть одна сфера, где изъяны поднимали бы товар в цене? Купите ли вы костюм только потому, что один рукав короче другого? Или потому, что там остался неотрезанный лоскут ткани? Естественно, когда Мокриц заметил это, он стал добавлять изъяны намеренно, чтобы позабавить публику, но он точно не планировал, чтобы голова лорда Витинари оказалась перевернутой на одной-единственной марке на каждом листе с «синенькими». Один из печатников собирался уничтожить выпуск, но Мокриц прыгнул на него и повалил наземь.

Все это было нереально, а нереальность была стихией Мокрица. Когда он был плохишом, то продавал мечты, и лучше всего продавались те, где ты в одно мгновение становился богачом. Мокриц выдавал стекляшки за бриллианты, потому что жадность застила глаза. Разумные, порядочные люди, которые трудились в поте лица, все же верили вопреки голосу опыта в деньги просто так. Но коллекционеры марок… они верили в маленькие совершенства. Один крошечный кусочек мира можно было создать таким, как надо. И даже если «как надо» не получалось, ты хотя бы знал, чего не хватало. Например, бракованного пятидесятипенсового Синего Треугольника, но их таких было еще шесть в обращении, и как знать, не посетит ли удача самоотверженного коллекционера?

Мокриц признавал, что это должна быть очень серьезная удача, потому что четыре из них были бережно припрятаны на черный день в маленькой железной шкатулке под половицей его кабинета. Но две все-таки были где-то там, возможно уничтожены, потеряны, съедены улитками или – и тут стелился густой, как зимний снег, слой надежды – до сих пор красовались на конвертах каких-то неучтенных писем в глубине ящика.

…а госпожа Пуччи попросту не умела обращаться с толпой. Она топала ногами и требовала внимания, нападала и оскорбляла, и лучше бы она не называла их «добрыми людьми», потому что кому же понравится такая наглая ложь. Теперь Пуччи начинала выходить из себя, потому что цена взлетела до тридцати четырех долларов. И вот…

…она порвала банкноту!

– Вот что я думаю об этих дурацких деньгах! – объявила она, швыряя клочки в воздух. И так и осталась стоять, тяжело дыша и с победоносным видом, как будто сделала что-то умное.

Удар под дых каждому из здесь присутствующих. От такого хотелось плакать, серьезно. Ну что ж…

Мокриц выудил из кармана еще одну банкноту и поднял над головой.

– Дамы и господа! – объявил он. – Я держу в руках банкноту из редеющего на глазах первого тиража банкнот номиналом в один доллар, – ему пришлось подождать, пока все отсмеются, – подписанную мной и председателем лично. Ставки начинаются с сорока долларов! Вся прибыль пойдет маленьким детишкам!

Ставки выкрикивались наперебой, и цена возросла до пятидесяти. Пуччи кипела от негодования, но никто не обращал на нее внимания, и она бросилась прочь. И как бросилась! Она понятия не имела, как общаться с людьми, и считала, что самооценка может заменить самоуважение, но бросаться у нее получалось лучше, чем у индюшки на трамплине.

Счастливый победитель, едва успевший достигнуть дверей банка, был уже окружен своими несчастливыми соперниками. Остальная толпа ринулась к кассам, не вполне понимая, что происходит, но твердо намеренная не отставать.

Мокриц поднес ладони ко рту и прокричал:

– Дамы и господа! Сегодня после обеда господин Бент и ваш покорный слуга будут принимать всех желающих обсудить условия кредитования!

Это вызвало еще большее оживление.

– Дым и зеркала, господин фон Липвиг, – сказал Бент, отворачиваясь от балюстрады. – Сплошной дым и зеркала…

– Только без дыма и при полном отсутствии зеркал, господин Бент! – бодро ответил Мокриц.

– А «детишки»? – спросил Бент.

– Найди кого-нибудь. Должен же быть какой-то сиротский приют, где возьмут пятьдесят долларов. Пожертвование должно быть анонимным, естественно.

Бент удивился:

– Серьезно, господин фон Липвиг? Осмелюсь сказать, вы производите впечатление человека, который дает деньги на благотворительность и делает из этого ад-вер-тис-мент. – Он произнес это слово, словно оно означало некое эзотерическое извращение.

– Вовсе нет. Делай добро втихомолку – вот мой девиз.

«Все равно это скоро выйдет наружу, – добавил Мокриц про себя, – и тогда я окажусь не только славным парнем, но еще и скромным».