Дела семейные

— Так-то, мой друг Володя, эстетика без техники — формализм, а техника без эстетики — рационализм...

— Ну вот и хорошо. Два уклона нашли, значит, все правильно... — посмеиваясь, говорил Владимир Александрович уже в передней.

— А что ж, значит, и генеральная линия ясна! — в тон ему ответил Касьяненко, крепко пожимая руку и снизу вверх глядя на старого друга.

6

У Лени был свой ключ от входной двери. Но ровно в час ночи, перед тем как лечь спать, Нина Леонидовна запирала входную дверь на длинный железный крюк, который делал бесполезными все ключи, имевшиеся у каждого члена семьи. Леонид, просидев весь вечер с Викой, вернулся домой в половине второго и позвонил, мало надеясь, что ему откроют, потому что в семье все спали крепко. В прошлом году однажды осенью, когда он задержался на собрании, ему ничего другого не оставалось, как, позвонив несколько раз, отправиться на вокзал, с первым же поездом уехать в Большие Сосны и в шесть часов утра прийти на службу, — у него был пропуск, разрешающий приходить в любой час суток. Он и сейчас подумывал, что ему предстоит то же. Но дверь неожиданно открыл отец; он выглядел особенно уютно в своей полосатой пижаме. Увидеть его лицо, ласковое и доброжелательное, было сейчас особенно приятно Лене.

— Я разбудил тебя, папа? — виновато спросил он,

— Я не спал, — ответил отец шепотом. — А ты, верно, есть хочешь? Давай залезем в холодильник...

Рассказывая сыну о сегодняшнем, насыщенном событиями дне, Владимир Александрович вместе с Леней прошел на кухню. Там они достали из холодильника смерзшиеся и потому особенно вкусные котлеты и масло. Хлеб стоял на столе. Отец зажег газ и поставил чайник. Леня ел, а Владимир Александрович с удовольствием смотрел на него. Они последнее время виделись мельком, и сын на этот раз казался ему повзрослевшим, губы обозначались как-то отчетливо, по-юношески мужественно, сочетание унаследованной от матери округлости лица с русыми волнистыми, правда сильно поредевшими за последнее время волосами, придавало ему молодую прелесть. «Должен нравиться женщинам...» — подумал отец. Ему приятно было неожиданное ночное свидание с сыном, приятно было, что сын смотрит на него доверчиво и ласково. Съев несколько котлет, Леонид налил себе чаю и так потянулся, что старенькое соломенное кресло заскрипело под ним. Это кресло любили все члены семьи, кроме Нины Леонидовны, которая сослала его на кухню за старомодность.

— Что это за бумага? — спросил Леня, взяв в руки длинную полоску бумаги, на которой было за номерами, строчка под строчкой, что-то написано, Владимир Александрович засмеялся.

— А это новая домработница писала. Я просил ее записать, кто звонил по телефону, так она что-то записала, ничего понять нельзя.

— То есть как это нельзя? — Леня повертел бумагу и стал всматриваться в нее. — Папа, да здесь ведь по-латыни написано! Вот это «л» латинское, а вот «т». Алтухова — это верно фамилия ее, и «х» изображено как следует, через «аш», все как полагается.

— По-латыни? Гребнер, Мануйлов, Листвянников... — читал Владимир Александрович список людей, звонивших ему по телефону. — Верно, но зачем по-латыни? А, понятно, она решила меня проучить! Я спросил ее, грамотная ли она, а она — по-латыни: знай, мол, наших! Вот это да!

— Папа, тебя коснулся тридцать седьмой год? — спросил вдруг Леонид, прерывая благодушную речь Владимира Александровича, который на вопрос сына ответил недоуменным и, пожалуй, испуганным взглядом. Вопрос этот показался ему неожиданным, он никак не вытекал из предыдущего разговора.

— Да, коснулся, — подумав, ответил он.

— Но ведь тебя не арестовывали?

Владимир Александрович пожал плечами:

— За что было меня арестовывать?

— А всех, кого арестовывали, было за что? — настойчиво спрашивал Леонид.

— Мне трудно судить обо всех. Думаю, что все-таки было за что. Но в таком большом деле, конечно, возможны были и перегибы и ошибки... Ты бы с дядей Женей об этом поговорил. Он в органах работал, ему виднее...

— Дядя Женя? — недоуменно переспросил Леонид. — Да он какими-то доисторическими людьми занимается, лекции про них читает... Что он может мне сказать?

— Доисторическими людьми, как ты говоришь, он уже после войны занялся, а до тысяча девятьсот тридцать седьмого года был на большой должности в НКВД, потом тяжело заболел, ему язву желудка вырезали, ушел на пенсию... Поговори с ним, хотя он не очень любит обо всех этих делах разговаривать, даже со мной, а ведь ближе меня у него никого нет. Впрочем, ты, наверное, еще в вузе об этом учил — о Ежове, о том, как его действия в ОГПУ привели к тому, что перебито было много честных партийцев...