Декалогия

Не имея возможность увидеть опасность войны воочию, он моделировал её в своих играх. Он часто приходил в выходные на работу к деду, который служил начальником охраны строительного управления, и бродил по огромной территории, превратившейся в фантастическую пустыню с грудами стройматериалов, с чистым лабиринтов коридоров административных зданий и, главное, с непонятно зачем вырытым карьером, заполненным железобетонными плитами, галькой, гигантскими трубами и прочим строительным мусором. На дне этого исполинского карьера со временем образовалось озеро, в котором Дмитрий обожал топить камушками отработавшие лампы дневного света, что лежали там же в деревянных ящиках. Они, как всплывшие подводные лодки, от меткого попадания с шумом переламывались на двое, выпуская белое облачко, а затем обреченно тонули, или оставались плавать в вертикальном положении разбитым горлышком вверх. Укоры деда лишь подогревали азарт и всякую свободную минутку Дмитрий бежал к своему любимому озеру.

Летом он часто лежал на белых плитах и смотрел на облака, проплывающие над ржавыми трубами. Он царствовал в этом королевстве, в этом чудовищном лабиринте, где в одном из самых темных и недоступных уголков наверняка прятался ужасный Минотавр. Он жил только сегодняшним днем, заботился сиюминутными желаниями, видел будущее бесконечным и радостным, и представить себе не мог, что все может когда-нибудь измениться.

Но это произошло. С внезапной, трагической смертью Клавдии Ивановны кончилось и его беспечное детство. Для восьмилетнего мальчика это стало одним из самых тяжелых потрясений в жизни. Дмитрий остался один. Отныне ни мать, которая ненавидела сына за то, что его отец “испортил ей жизнь”, ни дед, который никогда не занимался воспитанием внука, полагаясь прежде на жену, а с её кончиной – на школу, не могли заменить добродушно восторженному мальчику бабушкиной нежности и любви.

За какие-то полгода характер Дмитрия изменился до неузнаваемости. Раньше открытый и жизнерадостный ребенок стал боязливым и замкнутым. Живое человеческое общение заменили книги: он словно растворился в домашней библиотеке, собранной его отцом. Он с изумлением “проглатывал” все, что стояло на книжных полках: Гомер и Жорж Санд, Ариосто и Шекспир, Пушкин и Жуль Верн стали для него живыми наставниками и друзьями.

Раскрываясь всей душей перед воображаемым миром Дмитрий становился все более закрытым для мира реального. Он рос, как одичавшая трава, посреди засеянного поля, – свободная, уверенная в себе, но, в то же время, никому не нужная, чужая.

Он был любимчиком учителей и непостижимо привлекательным предметом тайных грез одноклассниц. Но его застенчивая боязливость не позволяла даже подумать об этом. Он всегда относился к женщинам с трепетным восторгом и боготворящей нежностью, не допуская и мысли, что от этих ангельских созданий можно что-то получать или хотя бы просить об этом. Они были существами из иного мира, от которых следовало держаться почтительно-отстранено.

Конечно, можно сказать, что виною его чрезмерного романтизма стали книги, однако искать в них друга его заставило одиночество. Ему приходилось самому доискиваться до вещей, которые любой взрослый назидательно передавал своему ребенку в качестве безусловного факта, типа поведения. Ему приходилось экспериментировать, ошибаться, сомневаться во всем, подолгу блуждать в неизвестных лабиринтах, падать и вновь вставать на ноги, разрушать собственные догмы, оценивать, судить, чувствовать. Все это отбирало слишком много сил и времени. Он начинал отставать. Заметно сильно, но это не беспокоило его мать, которая, после почти одновременной смерти родителей Ивана, интересовалась сыном столь же мало, как и прежде. Единственным счастливым временем для Дмитрия становилось время летних каникул, когда он уезжал в деревню к дальним родственникам, и там, на лоне искрящейся солнцем зелени, осторожно позволял себе открытую дружбу и тихую, затаенную нежность. Он боязливо притрагивался к дивному чувству, которому суждено станет исцелить его обнищавшую душу и снять с плеч непомерный груз одиночества. Он вновь учился любви.

Новелла 2

Пошли ж нам, Гименей, судьбу иную,

Чем та, что мы оплакивали тут.

“Много шума из ничего”.

Нестор был в ярости. Его девятилетняя дочурка со страхом смотрела на беспокойные расхаживания отца по маленькой комнате и уже представляла, чем это может окончиться для матери. Ссоры в их семье больше года не были редкостью. По началу Нестор только догадывался об измене жены, но последнее время её поведение стало вызывающим, она не стыдилась пропадать у любовника целыми ночами. Нестор чувствовал себя использованным. Он посвятил её счастью столько тяжелых лет, столько лишений и скитаний вынес ради неё, спас от позора и мучительной смерти, а она лишь злобно посмеялась и сказала, что никогда не испытывала любви.