Дефицит

— А мне плевать на его прогрессивку! — Малышев не привык спорить, не умел да и не хотел учиться, полагая, что истина должна быть ясна без слов. — Плевать, если он по два раза в день хамит мне в пути на работу и обратно. Мне плевать и на заботу журналиста прослыть правдолюбцем, таким смелым, таким принципиальным на одних только мерзостях нашей жизни. Потому что я знаю, как работает большинство, как оно действительно вкалывает в поте лица — подавляющее большинство! Строят они. И практика у них не порочная и надо ее поддерживать, освещать, воспевать, нравится вам это или не нравится. Они этого заслуживают и пример их должен быть известен, показан и даже, если хотите, навязан тем, кто принять этого не желает.

— Кто же против этого возражает, доктор? Вы ломитесь в открытые ворота. Я сам писал о вашей работе именно в таком плане. — Гиричев перестроился на ходу — служебная привычка. Потом, словно вспомнив, что здесь не редакционная летучка, продолжал убежденнее: — Но без критики совсем — нельзя! Маразм растет и крепчает. Скрывать незачем, скрывающий болезнь умирает, медицине это известно.

— Медицине известно, что не скрывающий болезнь, а кричащий о ней, тоже умирает. Лучше не на смерть ориентироваться, а на жизнь.

— Вот вы сказали, большинство честно вкалывает, я согласен, — вступил трикотажный и в тоне его — камень за пазухой.

Малышев отвернулся, не слушая.

Но почему подобная болтовня задевает его лично? Как будто он на скамье подсудимых и за все в ответе или будто он некий самодержец, премьер-министр или, по меньшей мере председатель колхоза, а не просто хирург с определенной своей ответственностью, с ограниченным кругом задач. Дело совсем не в том, что он депутат горсовета, это как раз не причина, а следствие его отношения к жизни, такой у него характер, в нем есть социальное честолюбие, и оно не с луны свалилось. Пусть не принято нынче выглядеть ортодоксом, — а он выглядит, ему наплевать на крайности правых и на крайности левых, ибо что те, что другие одинаковы под ножом хирурга, и силы его и способности они забирают одинаково. Обязанность его такая святейшая — исцелять без деления на своих и чужих, близких и дальних. Однако же профессия его пристрастий не растворила. У Гиричева как раз в силу профессии должен быть подход резко разграничительный в оценке событий и суждений о них, но этого нет, и вот это несоответствие Малышева и раздражало. Воровать сверх зарплаты плохо, но и не оправдывать свою зарплату — то же самое жульничество.

Наступила пауза, Малышев своей горячностью внес заминку, без него они еще долго балабонили бы все о грехах да о грехах наших, как вчера и позавчера, а тут к больным подсел врач и повел оздоровительный разговор. Гиричев перестал спорить, все сильнее болело под ложечкой, он сидел и все тер и тер живот, трикотажный, глядя в сторону, усмехался и шевелил губами, перебирая в уме вопросики один язвительнее другого, но не решаясь подать голос. Настал черед вступить в разговор бритоголовому, как самому старшему, вроде бы для заключения дискуссии.

— Грехи людей мы чертим на скрижалях, их доблести мы пишем на воде, — он по-школьному четко выговорил каждое слово, цитируя. — Молодые вы, ребята, и горячие, за деревьями леса не видите. «Достаток губит, денег завелось много, тысячами швыряемся». Так разве не к достатку мы стремились годами и десятилетиями? В чем тут противоречие? Если воруют отдельные, так они и есть отдельные, они всегда были и, мое мнение, всегда будут в той или иной форме. Будут они, но общего дела изменить не смогут, куда мы шли, туда и будем идти. Это вам кажется, что беспорядок везде, вкруговую, что мы куда-то не туда зашли и конца-краю безобразиям не видать. Кажется! Я вот всю войну военным юристом был, в трибунале служил, молодым был, помоложе вас. Так что вы думаете? У меня голова кругом шла, временами так и считал — возьмет нас фашист. Там самострел, там дезертирство, там перебежчики на ту сторону, листовки на нас сыплются вражеские, они мне страшнее бомбы казались. Каждый божий день, или почти каждый, то одно преступление, то другое, и не только на нашем фронте, на других тоже, трибунальцы-то знали. Но войну мы все равно выиграли, все равно победили. Сейчас и я знаю, и любой школьник знает, почему мы победили, но тогда мне, вот как вам сейчас, не дано было понять по моему конкретному положению, высоты не хватало для понимания. А в ней все дело. Надо высоту занять. Если не по должности, так по своему размышлению, умом пораскинуть, с высоты панорама шире. А нет возможности занять высоту, что остается? — Он выразительно помолчал. — Верить надо! А чему и кому, вы про то и без меня знаете. Все хорошие люди идут в ногу, а другие суетятся, под ногами путаются. Но движения не собьют.

— Ну-у, Федор Тимофеевич, не ожида-ал, — протянул Гиричев о притворным осуждением. — Вы же Кафку цитируете, почти дословно: «Все хорошие люди идут в ногу, а другие этого не знают и пляшут вокруг них танец времени».