Дефицит

— Но мне нравится оперировать, Алла Павловна, при чем здесь переутомление? Если у меня долго нет операций, я плохо себя чувствую, представьте себе, у меня наступает самоотравление организма, и вы не смейтесь. Мне плохо от нерастраченного желания помочь и притом немедленно. Я не могу без своего дела жить, ясно вам? Не вскрыл, не удалил, не соединил, не наладил, а ведь мог. Поэтому я и соглашаюсь оперировать, когда угодно и где угодно. Если я действительно болен, то вылечит меня только работа, моя хирургия.

— Но не моя терапия, да?

— Я не верю, что болен, понимаете?

— Понимаю.

— А вы мне ставите криз. Поставьте лучше переутомление и все. — Она молчала, и он поднажал: — Или все-таки криз, категорически?

Он понимал ее затруднение, ей и успокоить надо больного и при этом правду сказать не мешало бы, поскольку выздоровление зависит не только от медиков. Другого пациента — не врача, легче успокоить, попросту говоря, обмануть, но перед ней человек сведущий. К тому же у врачей — это давно замечено, хотя и не все с этим согласны, — даже простые заболевания протекают как-то особенно, атипично. Ей надо утешить его. Но ведь и предостеречь тоже надо!..

— Я готов ко всему, Алла Павловна, выдавайте сразу.

— Много на себя не берите, Сергей Иванович. Полегче, спокойнее, не нагнетайте, «готов ко всему» — не надо драм. Полежите, подумайте, может, что-то надо пересмотреть в своих привычках, планах, намерениях.

— Понимаю, создать особый режим, не курить, не пить, улыбаться всему по-японски…

Она перебила:

— Что-то глубже, Сергей Иванович, что-то глубже.

— Не знаю, как это понимать, глубже, — сердито отозвался он, именно потому и сердясь, что так оно и есть — глубже. — Говорите прямо! — Перекладывал на ее плечи поиск, хотя сам-то ей ни слова не сказал конкретно, не гадалка же она.

— У терапевтов, к сожалению, все не так просто, как у хирургов. Для вас нет загадок, в жмурки вы не играете, а вскрываете и смотрите. И решаете. А мы отгадываем постепенно. Этим, кстати сказать, мне нравится терапия — все время искать, раскрывать тайну. Вот вы сказали «плохо метут»…

— Это так, мелочи.

— Вам хочется думать, что вы могучий, железный, деревянный, не знаю еще какой Малышев, для которого мелочи, что слону дробина.

— Вы угадали, дорогой терапевт, на мелочи я смотрю соответственно. Криз может быть от чего-то серьезного, от краха карьеры, от невозможности реализовать какие-то свои завышенные установки, претензии, но у меня никаких крахов, одни пустяки.

— Они накапливаются, и количество, как вы знаете, может перейти в качество.

Вот именно!

— У вас есть дети? — неожиданно спросил Малышев.

— Е-есть. — Она улыбнулась и тут же посерьезнела. — Ох, какие это не мелочи, Сергей Иванович!

— Да, «ох, какие», согласен. У меня дочь… — Говорить дальше о дочери не пожелал, и вообще, не хватит ли из пустого в порожнее? — Когда вы меня выпишете?

Она поколебалась, подумала, сказала, что, наверное, дней десять ему полежать придется.

— Много! — возразил он. — Долго. Да и нет смысла.

— Покажем вас консультанту, профессору Сиротинину.

— Зачем? Я верю вам, Алла Павловна, что тут неясного?

— Сиротинин хороший специалист. Ваша жена просила показать вас.

Опять жена.

— Свидания у вас разрешаются?

— Да, она скоро придет, звонила мне. А все другие встречи вам лучше пока отложить.

— Согласен, но пропустите хотя бы Григоренко, хирурга из моего отделения.

— Ну вот, «мое отделение», — обиженно сказала она.

— Пожалуйста, Алла Павловна. — Он взял ее за руку.

— Это называется, прибрать к рукам? Но здесь я командую. — Однако руку не убрала. — Какие у вас еще просьбы?

— Вы можете снять колпак?

Она послушно сняла, не стала поправлять волосы, прихорашиваться, тут же подумала, наверное, что выглядит не так, как ей бы перед ним хотелось, и посмотрела холодно, — не слишком ли многого требует капризный пациент? Затем все-таки тронула рукой волосы, пепельные, густые — лицо ее ошеломительно знакомо! Тревожно ему стало — почему забыл? Такое очень знакомое, такое милое лицо. Глаза ее, взгляд как привет из далекой юности, нет — близкой, никогда юность не была для него далекой, — и вот забыл, тем хуже для него.

— Алла Павловна, все-таки, где мы с вами встречались?

— Не ломайте себе голову, Сергей Иванович, она вам еще пригодится. — Она поднялась, явно обиделась, взяла стул и отнесла к стене.

— Извините, я огорчил вас, но сейчас я маму родную забыл.

— А я вас не забывала, Сережа Малышев.

Назвала его по-студенчески, но учиться вместе они не могли, она заметно моложе его, лет на семь, а может быть, и на десять. Он перестал доверять глазу в определении возраста, иной раз привезут больного, старик-стариком, а ему на самом деле тридцать лет. Изматывает боль, недуг, особенно хроников. Здоровый всегда выглядит моложе больного, что говорить, но осматривать здоровых внимательно ему не приходится, он не кинорежиссер.

— Вы тогда были худенькой, — предположил он и вышло неуклюже, будто сейчас она толстая, какой женщине это понравится. — Вы пополнели слегка и похорошели. — Кажется, вышло еще хуже от комплимента.