Деды и прадеды

Затосковал не буйно-запойно, всё было хуже. Он начал гореть изнутри тем страшным, как торфяной пожар, невидимым жаром, который грызёт сердце и высушивает кровь в жилах.

Недруги осторожно намекали что-то неопределённое, вроде как бы случайно показывая на лоб и говоря о контузиях. От них мрачно сторонились. Он стал разговаривать ещё медленнее, круги бессонницы синими провалами окружили его калёной стали серые глаза.

Молодые ребята пытались было подкатить к своему бригадиру с угощением, но быстро сообразили, что дело неладно, напоровшись на сталь его взгляда.

И тогда старые плотники собрались субботним вечером в привокзальной забегаловке и начали держать совет. Было решено помочь мужику. Дело было поручено самым пожилым и уважаемым — мастерам дяде Коле Говорухину и заике дяде Жене Барышеву Им было по сорок пять лет.

* * *

…Филиппов проснулся рано.

Серый, зыбкий свет едва начал проявлять силуэты вещей, на фоне скучной мешковины низких облаков только-только проступили верхушки вымокших за ночь деревьев.

Делать было нечего. Короткий ночной бред закончился, можно было встать и выпить холодной воды. «Хорошо бы выпить воды», — подумал он. Толя подошёл к ведру, подумал, что надо взять кружку. Взял. Затем он смотрел, как его клешня держит ободок железной кружки со сколотой эмалью на ободке. Напился, подумал о вкусе местной мягкой воды. Затем он подошёл к рукомойнику, выкрашенному тёмно-зелёной краской, и в его ладони, весело брызгаясь, упала струйка стылой воды. Он умылся. Прошёл ещё кусочек его жизни. Он вернулся в комнату. «Надо застелить кровать» — пришла следующая мысль. Повинуясь этим мыслям, последовательно возникавшим одна за другой, он тщательно оделся, открыл форточку, закурил. Он всё делал очень тщательно, потому что знал, что нельзя думать.

Если начать думать, думал он, то непременно начнёшь вспоминать. А вспоминать было нельзя. Поэтому он привычно вызывал к жизни мысли, тщательно проверял, достаточно ли хорошо мысли его слушаются, и только потом пускал их к себе в голову.

Он уже давно чувствовал себя отдельно от себя, привык видеть и чувствовать себя со стороны — как тогда в госпитале, когда он поверх голов хирургов видел, как они распарывают его клешни, или когда смотрел на себя, разбрасывавшего кирпичи и хлам его разрушенного дома, словно кошка, откапывающая живьём закопанных котят. Он дико устал от постоянного контроля непослушных мыслей, которые выскакивали, как молодые, весёлые щенята и несли в зубах что-то незначительное — носочек Николеньки, завиток волос на шее Вари, родимое пятнышко слева от её пупка, запах детского мыла, тоненькую ниточку слюны, когда Николенька пускал пузыри — и эти маленькие воспоминания взрывались мучительно-кислотной болью, выжигавшей его лёгкие и сердце, обугливавшей глаза изнутри так, что раскалённые прутья пронзали голову насквозь. Это было слишком мучительно. Поэтому он так аккуратно относился к своим мыслям. И терпеливо ждал, когда же наступит час идти на работу.

Пить он пробовал, но быстро отказался от этой затеи, потому что пьяные мысли вместо маленьких щеночков начинали влезать в его голову огромными, пульсирующими, противными комьями слизи, тянущими щупальца внутрь его нервов в руках, ногах, выламывали позвоночник; такие ночи были страшны невыразимо. Он сожалел, что разучился плакать. Его глаза высохли, как запорошённые цементом…

Утреннее солнце ножом вспороло тяжёлое покрывало сырых туч и с любопытством подглядывало в образовавшуюся щель. Оранжевый луч упал на стылую землю и зажёг пожар в верхушках алых клёнов.

Филиппов начистил скрипучие ботинки, надел кепку, вышел, аккуратно запер дверь и тихо спустился по кряхтящим ступенькам вздыхавшей лестницы. Отсыревшая дверь открылась не сразу. Он толкнул посильнее, зажмурился от яркого света, полыхнувшего по глазам, и встал как вкопанный.

На скамеечке возле крыльца, чинно сложив руки, неподвижные, словно китайские божки, сидели его плотники.

— Доброе утро, Миронович, — остывшим голосом поздоровался Барышев.

— Здравствуй, бригадир, — подал голос Говорухин.

— Доброе утро, ребята.

— А мы думаем, а давай по дороге заглянем к нашему прорабу. Да, Коля?

— Угу, — подтвердил сосед.

— По дороге? — хмуро засомневался Филиппов, который прекрасно знал, что оба живут в противоположной стороне.

— Конечно, по дороге. Мы на станцию ходили, дай, думаем, расписание посмотрим, да, Коля?

— Угу.

Барышев, несколько раздосадованный такой немногословностью похмельного Николая, толкнул того локтем в бок.

— Угу-угу? — оживился Говорухин, тяжело отсапываясь.

— Ну, тогда пошли, — улыбнулся невольно Филиппов.

Три плотника шли по отсыревшим улицам. Под ногами мягко шуршал мелко битый щебень, отсыпанный ещё финнами. Курили. Молчали. Иногда касались плечами друг друга. Филиппов понимал, что мужики не просто так зашли. Понимал и причину их случайного визита, но молчал в силу привычки. Те же, сами немногословные, никак не решались лезть бригадиру в душу.

— Анатолий Миронович, ты, это, вот, знаешь, — вдруг бахнул Говорухин. — Мы тут подумали, тебе жениться надо!