Деды и прадеды

Мельничихе дела не было до его болезни; она понукала своего присмиревшего Яна ходить по конторам и, пока все события были свежи, обменивать своё «пустопорожнее геройство» на вполне ценные талоны, карточки и связи. Хоть в этом была его неоспоримая полезность. Да и льстило ей внимание и уважение, волей-неволей достававшееся от людей.

Мельник вновь был придавлен тщательно подобранными ему обязательствами и не был заинтересован вспоминать, что и как случилось при его лечении, Николай Ростиславовичу было всё равно, он и не такое повидал на своем веку, а девчонки…

А вот с девчонками вышла небольшая история, которая чуть отвлечёт наше внимание от мельника и рыжей санитарки.

Так уж случилось, что Сонечка Павловская, ангелочек и тихоня, влюбилась без памяти в торжевского Витю Гриценко, партизанившего во время оккупации. Он был старше её на четыре класса, замечательно хорош собой, быстр и смел, и именно таким Сонечка запомнила его. А когда после прихода наших он пришел в топоровскую больничку на перевязку — ему сложно было перевязывать культю правой руки, выше локтя ампутированную в киевском госпитале, — Соне удалось напомнить ему о себе.

Вите было сложно узнать в красивой девушке с вишнёво-карими глазами прежнюю козявку, бегавшую с ребятнёй по их улице в Торжевке. У неё оказались неожиданно ловкие руки — ему почти не было больно на перевязках. И Сонечка, не обращая внимания на недовольство соперниц, вдруг разглядевших в Витьке Гриценко неплохой вариант, так его и не выпустила из своих рук. И, пока старшие судили и рядили, очень быстро вышла замуж.

Ну… А дальше всё понятно — молодым ребятам всегда есть чем заняться и о чём поговорить бессонными ночами.

Витя рассказывал Соне о своей партизанской жизни в мироновских лесах, как вместе с ребятами пили болотную жижу под песни Ольги Каменской, до которых окружившие чащу немцы вдруг оказались большими охотниками, какие землянки копали зимой и как его последняя мина слишком рано рванула, да, видишь, удачно он завалился за насыпь, вот только руку от осколков не успел убрать, жалко, конечно.

А Сонечка, прижавшись к мужу, тоже много рассказывала такого, от чего у Вити перехватывало дыхание, только зубы скрипели. Когда она рассказала про немецкого доктора и тот самый «осмотр», Витя побелел, вышел на крыльцо и долго прикуривал, ломая спички.

Вот тогда-то Сонечка, желая развеселить мужа, и рассказала ему особенности лечения мельника. Витя, как оказалось, хорошо знал Янека, поэтому сначала хихикал, потом уже просто повизгивал, вытирая слезы. А вскоре, как назло, Витю приехали наведать его друзья, такие же, как он, мальчики — поломанные, искалеченые, в шрамах и медалях, зато живые. А уж за праздничным столом, да с такой хозяюшкой, да между свадебных тостов, да как не посекретничать суровым бойцам-партизанам?

История с особой фиксацией части тела Белевского немедленно стала самым страшным всеобщим секретом, над живописностью которой посмеивались, смеялись и просто вповалку валялись друзья-товарищи. Белевский сначала не понял общую наэлектризованность, которая сухими искрами задавленного хохота проскакивала в глазах друзей. Потом со всем пылом пытался выяснить, что же такого весёлого в его лице. Но народ не сдавался и, скрывая перекошенные судорогой лица, избегал расспросов.

В конце концов, когда даже Толька Муравский, пьянчужка и дырка от бублика, обмывая свою удачную женитьбу, вякнул что-то про мельника, Ян дождался, когда гости разошлись покурить, сгрёб Толика в охапку и натурально придушил. Вернувшиеся в хату гости застали дивную картину — Толик был молчалив и странно бледен, только воду пил, окна были распахнуты в ночь, ветер шевелил занавески…

А мельника и след простыл.

Двадцать минут потребовалось Янеку, чтобы добежать до своего дома, потом — прямо через забор, на улицу и до больнички. Думаю, что никто не захотел бы повстречать мельника в ту минуту.

Вот и вернулись мы к началу истории.

* * *

Ян стоял и щурился, поводя плечами и шумно вздыхая.

— Белевский, вашу мать!! Что вы себе позволяете?! — звенел Николай Ростиславович. — Вы что, в свой хлев зашли? Это больница! Больница, где, смею заметить, вас вылечили! А вы с топором на людей бросаетесь!

Врач резко развернулся, попытался выдернуть глубоко завязшую в двери барду, но не смог. От этого он возмутился ещё больше.

— Так. Белевский! Вынимайте свою железяку и идите отсюда к чёртовой матери!

— А что… — пробормотал мельник. — Ч-ч-то она…

— Что?! Кто?! Да прекратите вы бормотать, Белевский! Как топорами бросаться, так лучше любого гурона! А как внятно изъясняться, так бормочете!

— А ч-ч-что она! — Белевский, казалось, готов был расплакаться, как маленький обиженный мальчик. — А ч-ч-что она меня перед всеми люу-у-удьми запозорила-а-а?!

— Белевский! Да что вы загадками говорите?! — зыркнул Грушевский. — Я что вам сказал?! Ладно. Оставляйте топор. И — марш отсюда!