Деды и прадеды

Янек вдыхал сладковатую пыль размолотой пшеницы, чуть терпковатый запах ржи, душистая гречишная мука тёплой струей падала в его огромные ладони. Он на ощупь определял тонкость помола, влажность зерна, вся мельница была продолжением его могучего тела. Он вдыхал ароматный воздух, мотор рычал и стучал шкивами, как мощное сердце в груди, огромные камни кулачищами разминали и мололи зерно, зубья передач приводили большие колёса в движение, здание мельницы пело и гудело на всю округу. А мрачный хозяин, словно чёрт, не спеша, но ловко и быстро, перемещался внутри этого шума и забывал обо всём.

Конечно, он был знаком со всеми, и все знали мельника. К нему приходили с проверками немцы, но быстро устали бить ноги на окраину Топорова. Захаживали полицаи, всё больше по делу, желая пристроить мешки с зерном вперёд всех очередей. Из мироновских лесов изредка приезжали партизанские подводы, одним словом, вокруг мельницы кипели нешуточные страсти — всем нужна была мука.

Мельник Ян Белевский уповал на свою звезду и терпел свою жену.

Но оставим пока нашего мельника — он стоит сейчас, мартовским днём 1946-го года, бледный и потный, дрожит от стеснения и жмурится от оглушительного мата, которым осыпает его подпрыгивающий от бешенства старый хирург.

* * *

Ой, люди-люди, да знаете ли вы, что такое жить красивой девушке в оккупированном местечке?.. Как жить, как выжить, как не пропасть?

Нет, были, конечно, бойкие девахи — «кому война, кому мать родна», так те с первых дней ответили благосклонностью на ухаживания квартирующих немцев, быстро разобрались, чем фельдфебель отличается от капрала, чем капитан или, что ещё лучше, майор выгоднее капитана. Вон, Тамара Николенко, как сыр в масле начала кататься. Те же, кто ни кожей, ни рожей не задались, но завидовали успеху Тамаркиного стриптиза, устроенного на Новый год подвыпившим господам офицерам, те устраивали свою жизнь с простыми зольдатами.

А что было делать тем красивым девушкам, для которых один вид немцев был ненавистен, что делать тем, кто затих в горе? Всех потрясла трагедия, случившаяся с Зинченками, что на Нижней улице жили. Тряслись, шёпотом рассказывали люди, какие страсти испытали старшая Зинченко и её дочки, когда насиловала их пьяная солдатня, когда добивали прикладами полицаи. Соседи поседели от ужаса, закрывая уши детям, чтобы не слышали безумные вопли растерзанных.

Вот и призадумаешься, что делать да как жить.

А у доктора Грушевского, как на беду, собрались девочки видные, некоторые были, без шуток, красавицами, лишь прятали они, как могли, лица. Но много ли может спрятать медсестра, у которой работа всё время быть на виду? Вот и повадились немцы задерживаться у Николая Ростиславовича и рассматривать его помощниц. Доктор понимал, что ничего хорошего не будет, он хорошо помнил ещё по 1918 году, чем заканчиваются для госпитальных сестричек такие визиты, поэтому собрал в кулак всю брезгливость и ненависть и с непроницаемым лицом немедленно сходил в управу.

Глава управы, в изумлении от лейпцигских интонаций доселе молчаливого доктора, сославшегося на своего хорошего друга, полковника Ральфа Топфера, пообещал, что постарается сделать всё, что в его силах. Не знаю, было ли сделано внушение или нет, но, по крайней мере, полицаи перестали слоняться возле больнички. Но как спасти от ночных бед девочек, живших в отдельной хате на другом конце Топорова, Николай Ростиславович не придумал.

А было их пять девочек, помогавших Грушевскому лечить больных — топоровские Катя Соломенко, Лора Бойченко, да из соседней Торжевки — Тереза и Соня Павловские и Тася Завальская. Катя, Лора и Тася учились вместе в Университете на первом курсе факультета германских языков, потом собрались разными путями у Грушевского. Они учили латынь, говорили неплохо по-немецки, были старательны и трудолюбивы. Сначала к Грушевскому пришла Катя, потом Лорка, а позже уже упросили они старого доктора взять Терезу с сестричкой и Тасю — те не могли остаться в Торжевке, куда пришли эсэсовцы, а это было очень плохо.

Были девчонки внешне совершенно разные. Белокурая Катя, смешливая, что говорится, кровь с молоком, была заводилой. Рыжая Лариса, Лорка, та носила огонь на голове и в сердце, её прозрачные серо-голубые глаза, белая кожа и изумительная, гибкая фигура пересушивали рты топоровских парней. Много драк было из-за рыжей Лорки, веселушки и чёрта в юбке, но особенно никто из местных на честь Лорки не пытался посягнуть, прекрасно зная, что в родстве она с местными Добровскими. Тася была черноволоса и кареглаза; природная смуглость её кожи была почти африканской, а огонь, горевший в карих глазах, мог прожечь любое сердце, но слишком уж она была замкнута и молчалива. Тереза и Соня были малявками, подростками, хотя в душе ужасно протестовали против такой несправедливости.