"Чего хочет от меня эрцгерцог? – писал он тогда же П. А. Толстому. – Он думает обволшебить меня своим демосфенством… А у меня на бештимтзаген[418] ответ готов. Он дозволил исторгнуть у себя победу. Мне 70 лет, а я еще не испытал такого стыда. Да возблистает слава его! Пусть идет и освободит Швейцарию – тогда я готов".
Эрцгерцог оскорбился и в длинном письме принялся доказывать, что никак не он, а Корсаков и сам же Суворов виноваты в потерях. "Все тактики согласны с этим", – прибавил он в заключение.
И не пощадил же его старик за эту выходку в своем прямом ответе.
"Царства защищаются, – писал он, – завоеваниями бескорыстными, любовью народов, правотою поступков, а не потерею Нидерландов и гибелью двух армий в Италии. Это говорит Вам солдат, который прослужил шестьдесят лет, водил к победам войска Иосифа II и победою утвердил за Австрией Галицию, – солдат, не знающий ни демосфеновской болтовни, ни академиков бессмысленных, ни совета карфагенского[419]. Я не ведаю ребяческих соперничеств, демонстраций, контрмаршей. Мои правила:
Но так как эрцгерцог настаивал и требовал от русских помощи, то Суворов созвал в Линдау новый военный совет из своих сподвижников, и этот совет решил единогласно, что,
Император Павел был немедленно же извещен фельдмаршалом об этом решении.
Взмыленная тройка подкатила к одному из дворцовых подъездов.
– Курьер! Курьер из армии! – тотчас же разнеслось по всем коридорам, этажам и апартаментам – и курьер немедленно же был введен в кабинет государя.
– Злые или добрые вести? – быстро спросил император.
– Вести геройские, – почтительно и твердо ответил посланец, подавая запечатанный пакет.
Государь нетерпеливо сломал печать и жадно погрузился в чтение реляции.
– Слава богу!.. Честь оружия спасена и армия тоже! – воскликнул он, осеняя себя крестным знамением, и снова перечитал реляцию.
– Ты находился все время там? При фельдмаршале? – спросил он.
– Все время, ваше величество, и был очевидным свидетелем неимоверных трудов и подвигов армии.
Государь с несколько большим вниманием окинул взглядом всю фигуру курьера.
– Господин полковник Черепов! – воскликнул он с улыбкой. – Ну что ж, удалось ли вам в бою схватить за тупей фортуну?
– Моя фортуна в руках вашего величества, – ответил, склонив голову, Черепов.
– Недурно сказано! – усмехнулся император. – Итак, ты видел всё?… Сам был свидетелем? Расскажи!.. А впрочем, нет! – перебил он самого себя. – Пойдем сперва к императрице, порадуем ее доброй вестью, и там заодно ты расскажешь.
И он повел Черепова на половину государыни.
– А что ваше сердце, господин полковник? – нежданно спросил вдруг император. – Все так же ли продолжает хранить чувствительность к известной особе?
– Да, государь, и поднесь[420] люблю ее! – открыто сказал Черепов.
– И что ж, намерены делать предложение?
– Желал бы с охотой всего сердца, но…
– Все еще не осмеливаетесь?
– Да, ваше величество!
– Где чересчур уж смел, а тут робок некстати, – заметил с улыбкой император. – Ну хочешь, я буду твоим сватом? Для меня, надеюсь, отказа не будет.
И с этими словами они вошли в кабинет императрицы.
Государыня у окна занималась акварельного живописью. Княгиня Ливен, бывшая в тот день дежурной статс-дамой, сидя за креслом ее величества, держала на коленях какую-то вязальную работу, а дежурная фрейлина читала вслух государыне вновь вышедшую повесть Карамзина. При входе императора обе последние дамы почтительно поднялись с места. В эту минуту, быстрым взглядом окинув всю женскую группу, Черепов чуть не вскрикнул от восторга: в дежурной фрейлине узнал он графиню Елизавету, которая, тоже подняв глаза на вошедших, вдруг вся вспыхнула от неожиданной радости.
– Я знал, зачем вел вас сюда! – как бы вскользь заметил ему государь с самой милостивой улыбкой и прямо направился к императрице. – Добрые вести!.. Славные вести!.. Старик наш неразлучен с геройством! – сказал император и сам стал громко читать реляцию Суворова.