Дед Мавр

Но едва подошел к подъезду, и — стоп: удобно ли? Свалиться как снег на голову… Пожалуй, повернул бы назад; не люблю выглядеть назойливым. Именно так могло и получиться. Три года назад, на Советской, Иван Михайлович встретил меня в блестяще-павлиньем наряде. Сейчас «оперение» не лучше: все люди одеты, как люди, на мне же французская шляпа из тонкого фетра с радужным перышком райской птицы под муаровой лентой, темно-синий бостоновый, тоже с радужной подкладкой, английский костюм, тупоносые, на толстенной подошве, желто-рыжие американские полуботинки «джимми». Для Архангельска, Владивостока, для любого портового города такое облачение привычно; моряки дальнего плавания любят щегольнуть заграничными обновками. Но для Минска подобный «экстра-класс» ничуть не лучше, чем трехгодичной давности лилово-павлиний наряд...

— Заходи,— вдруг послышался рядом знакомый, со скрипотцой, голос.— Думал, вовсе решил забыть. Оказывается, совесть есть.

По неширокой крутой лестнице поднялись на третий этаж, вошли в длинный темноватый коридор. Пересекли его из конца в конец и через дверь — в комнату с окном, глядящим прямо на крышу. Возле окна письменный стол, заполненная книгами этажерка. Хозяин мотнул массивной головой на один из «венских» стульев.

— Садись.

И, опустившись в полужесткое кресло с деревянными подлокотниками, так же односложно произнес:

— Рассказывай.

Он не счел нужным, а может быть, не захотел поздороваться там, внизу, у подъезда. Не задал, как издавна принято, безразлично-вежливых, ни к чему не обязывающих вопросов, вроде «как живешь?» или «что нового?». Просто — «садись», тут же — «рассказывай», и переплел пальцы сложенных на животе рук с непроницаемым выражением лица, приготовившись слушать.

А у меня от этих двух слов, от его непроницаемости все заранее приготовленное мгновенно вылетело из головы. Рассказывать? Но о чем?!

О том, как, окончив общеобразовательные курсы, в течение еще двух лет не по своей воле мотался с одной временной работы на другую…

Как уехал из Минска искать свою дорогу, свою судьбу, хотя проклятая безработица уже подходила к концу и в нашем городе начинали расти не виданные до этого новостройки...

И как все годы, миновавшие с той поры, ни на день, ни не час не угасала мечта, робким слабеньким огоньком затеплившаяся однажды в «Червяковке». Та мечта, которую не без затаенного удовольствия убил бы Иван Доминикович Манцевода, случись ему, а не Ивану Михайловичу Федорову вести первый урок в злосчастный для нас с Шурой Тарулиным день…

Вот об этом-то дне особенно хотелось рассказать.

А вырвалось всего лишь:

— Спасибо.

Ни один мускул не дрогнул на непроницаемом лице, только переплетенные пальцы рук чуть заметно шевельнулись:

— За что именно?

— Надо ли объяснять?

— Пожалуй, нет.

Рыжевато-каштановые брови поползли на вольтеровский лоб, прорезанный глубокими морщинами: наконец-то улыбнулся. И улыбка была настолько понимающей, такою заинтересованно-искренней, что разом рухнула плотина смущения, сковывавшей меня до беспомощной немоты.

Рухнула, и я с внезапным облегчением заговорил.

О зверобойке:

Идет и идет «Малыгин» все дальше и дальше в голубоватое марево оледеневшего от февральской стужи Белого моря, пока наконец из «вороньего гнезда», из бочки на самом верху грот-мачты, не послышится насквозь промороженный крик вахтенного наблюдателя:

— Справа по борту залежка!

Тотчас теленькает машинный телеграф:

— Стоп!

И в считанные минуты с палубы на ледяное поле подается трап.

По трапу вниз — бегом, чуть не кубарем скатываются вооруженные винтовками стрелки в белых маскировочных халатах, «белова». Их задача — поосторожнее, не вспугнув, подползти к тюленьему стаду и меткими выстрелами перебить сторожей-самцов: на грохот выстрелов чуткие к любому запаху звери не реагируют. А после этого, сбросив халаты, криками, шумом, многоголосым гамом отогнать утелег-самок с белоснежными, недавно появившимися на свет детенышами-бельками подальше от края спасительной полыньи.

Вот тут-то и начинается страшное, что способен вынести далеко не каждый человек.

Во весь рост встают тоже успевшие спуститься на лед разномастно, кто во что горазд, одетые зверобои — «Чернова», привычно сжимающие в могучих руках тяжелые стальные багры на коротких деревянных рукоятках… Стеною идут на стадо — шаг в шаг, все ближе и ближе… Сошлись...

Добыча богатая…

— И куда же ее? — спросил Иван Михайлович, не раскрывая плотно сомкнутых тяжелых век. Он был поражен моим рассказом.

— Свалят в трюм, и полным ходом в Архангельск. А оттуда на переработку. Все в дело идет: мясо на корм в свиноводческие совхозы, кости перемеливают на муку, тоже добавка к кормам, из жира машинную смазку вытапливают. Ну, а шкуры…

Но он перебил:

— Страшно… Понимаю, что это вызывается необходимостью, но все равно страшно. Не только видеть, а даже слушать. Особенно о бельках.

— Разве на обычных бойнях, где каждый день забивают телят, не то же самое?

Иван Михайлович поморщился:

— Тоже понимаю, не маленький! Но я не смог бы. Ни там у вас, ни на бойне. Расскажи о чем-нибудь другом.

И я рассказал об Атлантическом океане.