Дед Мавр

А у Янки Мавра на таком же природном фоне нет ни добродушных полудикарей, ни кровожадных дикарей! Наоборот: несмотря на всю цивилизованность, настоящими дикарями выглядят именно белые завоеватели далеких тропических островов и земель. Их «прогресс» — это библия в руках проповедующих христианскую религию миссионеров, их «культура» — беспощадно разящее огнестрельное оружие европейских колонизаторов, а «цивилизация» — рабский труд аборигенов на банановых, каучуковых и прочих плантациях чужеземных пришельцев.

Поневоле возникает вопрос: неужели у тамошних коренных жителей нет ни малейшей надежды подняться на борьбу с колониальным игом? О такой борьбе у иностранных авторов я ни разу не читал. В повести же Мавра не просто полудикарь, даже не вождь туземного племени, а образованный абориген Саку, ставший миссионером, поднимает на борьбу с чужеземцами своих отважных соплеменников.

Ну какой иностранный автор, воспевающий «блага» цивилизации белых, мог бы написать подобное? Тем более теперь, когда «винчестеры» и «кольты» европейцев уступили место грозным пушкам их закованных в стальную броню морских кораблей?

И опять шевельнулась догадка: «А вдруг?» Ведь Иван Михайлович Федоров на уроках географии в «Червяковке» не раз с уважением отзывался об аборигенах и с необычным для него гневом рассказывал об омерзительных преступлениях колонизаторов-европейцев!

Я и высказал другу все это. Но Захощ недоверчиво пожал плечами:

— Получается, что все зарубежные авторы врут?

— Не знаю. Только наша правда не приукрашена экзотикой.

— Если так, не ваш ли бывший географ написал «В стране райской птицы»?

— Не утверждаю, но уверен, что мог бы написать!

И тут Борис решил добить меня:

— А ты сходи к нему,— насмешливо прищурил ом монгольского разреза темно-карие глаза.— Сходи и спроси: да или нет?

— Этого еще не хватало! — испугался я.

Надо же придумать такую нелепость: «Сходи и спроси». Хорошо, если окажусь прав я, а не Борис, на этом наш с ним спор и окончится. А если Иван Михайлович действительно не имеет ни малейшего отношения к Янке Мавру? Так высмеет, что хоть сквозь землю провалиться от стыда!

Однако оставить спор нерешенным не позволяла гордость, и я нашел другой способ выяснить, кто из нас прав.

Незадолго до окончания второго года занятий на общеобразовательных в большом конференц-зале состоялся литературный вечер. С огромным, восторженным вниманием слушали мы выступления поэтов Петруся Бровки, Павлюка Труса, прозаиков Кузьмы Чорного и Михася Лынькова. Тем более что многие из нас, и я в том числе, тайком писали стихи и рассказы, не решаясь никому показывать их. А тут — живые, известные, всеми признанные писатели, авторы поэтических сборников, повестей, популярных романов. Разве могла сравниться наша «доморощенная» писанина, например, с тем, что напевно, с подъемом читал из своих «Ветров буйных» и «Стихотворений» совсем молодой, казавшийся удивительно красивым Павлюк Трус?

И все же, подавив невольную очарованность, я решил воспользоваться удобным случаем, чтобы уколоть Бориса его же шпилькой. Слегка подтолкнув локтем в бок, невинным шепотком спросил:

— Поинтересуйся у них, а? — и мотнул головой в сторону гостей.

Захощ глянул непонимающими глазами:

— Поинтересоваться? Чем?

— Книжкой о райской птице… Ее автором… Может, спросишь?

Испуг, широко распахнувший глаза друга, доставил мне огромное удовольствие.

— Псих! — бормотнул, будто выругался, он и до конца встречи с писателями ни разу больше не разжал сомкнутые обидой губы.

С этого вечера, словно по молчаливому уговору, ни он, ни я не возвращалкгь к нашему спору, оставаясь каждый при своем мнении. И лишь однажды я чуть было не нарушил этот уговор.

После сеанса в кинотеатре «Спартак», где вместе с бурным восторгом принимали головоломные похождения Дугласа Фербенкса, мы остановились на углу Комсомольской и Советской улиц, чтобы перемолвиться несколькими словами перед тем, как я отправлюсь к себе на Московскую, а Захощ на Комаровку. Было по-летнему тепло, по-воскресному многолюдно и шумно, но и в этом многолюдье я успел заметить под электрическим фонарем на противоположном тротуаре Советской очень знакомую сутуловатую фигуру человека, медленно направляющегося к освещенному подъезду Дома писателей. Заметил, узнал и сразу вспомним

Паміж пустак, балот беларускай зямлі.

На ўзбярэжжы ракі шумнацечнай…

Янка Купала! Уж он-то наверняка развеет все наши сомнения! Давно ли бывал на репетициях «Краснофакельцев»…

— Айда! — схватил я Бориса за руку и почти поволок через улицу.

Вошли в подъезд. Длинный коридор, в конце дверь налево. За ней пошире, попросторнее — вестибюль: слева вход в большой зал с рядами стульев, как в кино или в театр, справа — в комнату с креслами, столиками, большим овальным столом посередине. Заглянул туда, ожидая увидеть знаменитого автора «Кургана», и будто электрическим током пронзило от макушки до пят: в кресле, возле углового столика, сидит Якуб Колас, а напротив него, тоже в кресле, как свой среди своих, Иван Михайлович Федоров!