Даже не ошибка

К теориям Беттельгейма ко времени его смерти профессиональное сообщество относилось недоверчиво. И тут события закономерно совершили полный оборот. Вскоре после смерти Беттельгейма появился очень близкий ему голос. В 1991 году Юта Фрит, одна из разработчиков задачек про Салли и Энн, вернула к жизни забытую диссертацию Ганса Аспергера, переведя ее на английский. Ни Беттельгейм, ни Каннер не ссылались в своих работах на бывшего товарища по альма-матер, и только с выходом этого запоздавшего перевода англоязычные читатели стали понимать, что аутизм — это целый спектр всегдашних аутсайдеров, причем некоторые из них достигают такого уровня адаптации, что едва ли представляют себе, что были или остаются аутичными. Аутисты — скорее не несчастные жертвы, настаивал Аспергер, а талантливые эксцентрики, живущие среди нас, пусть и в собственном мире. Встречаются среди них и выдающиеся; многие не имеют близких и друзей. Аспергер с изумлением отмечал, что некоторые из ранее наблюдавшихся им пациентов «расцвели», став математиками, инженерами, химиками, музыкантами. Они были, поражался он, «как правило, людьми высокоспециализированных академических профессий, нередко достигали весьма высоких позиций, с предпочтением абстрактного содержания».

Вот мальчик — «с отчетливо аутистическим поведением», еще дошкольником вычислявший кубические корни. В студенческом возрасте он обнаружил математическую ошибку в одном из вычислений Ньютона. Дорос до профессора астрономии.

Концентрация на одном-единственном интересе делала их идеально подходящими для их работы: у некоторых вообще мало что еще было в жизни. Нужные навыки они получали где угодно, но не в школе. Учителя оценивали их как непослушных или тупых, или непослушных и тупых одновременно. Тестирование также мало помогало: ребенку, не реагирующему на прямую инструкцию, трудно дать ответ на экзаменационный вопрос. Один мальчик, вспоминал Аспергер, спасался от жестокой школьной действительности в магазинчике часовщика неподалеку. Часовщик — хозяин целой коллекции замысловатых механизмов — подружился с мальчиком за разговорами на философские темы. Кто знает, возможно, он признал в мальчишке сходство с самим собой. Откуда-то же появился этот странный типаж, тихонько существовавший себе в разных обществах…

Слабый проблеск ответа ждал меня вновь в Британии, за старой дубовой дверью.

— Пройдете внутренний двор, — объясняет мне пожилой швейцар. — Вон в том здании, через дверь с задней стороны, повернете налево на Невиль-Корт.

— Хорошо.

— Не направо. Налево. Пойдете налево[25].

— Хо… да. Налево, — выхожу побыстрее из каморки швейцара.

— Поверну налево.

Я прохожу по четырехугольному двору, не наступая на ухоженные газоны. Средневековые здания возвышаются со всех сторон, так что человек здесь невольно ощущает себя маленьким и ничтожным. Тринити-колледж — это старинная часть Кембриджского университета: люди, когда-то восхищавшиеся его древней историей, ныне уже сами — древняя история. Первое, о чем думаешь здесь, садясь за парту: сколько же должно быть лет этому дереву! Непонятно, как в подобном месте можно заниматься размышлениями на какие-то другие темы.

Войдя в монументальное каменное здание, я начинаю искать ту дверь, о которой говорил швейцар. Не вижу. Или… но нет, это не может быть она. Неужели сюда? Крохотная дверь в боковой стене — точно декорация к романам Толкиена. Высотой примерно пять футов, обшитая листами массивного кованого железа, точно вход в какую-то темницу. Нет, сюда меня направить не могли! Но никакой другой двери нет.

Я оглядываюсь — вокруг никого. Происходящее напоминает какой-то бессмысленный сон. Поворачиваю тяжелую железную ручку и просовываю голову внутрь. Приходится сильно согнуться, протискиваясь через этот магический портал, который мог бы привести, например, на рыцарский турнир. Однако здесь всего лишь такой же четырехугольный внутренний двор, как предыдущий. Никого не видно… да посещает ли вообще кто-нибудь этот колледж? А когда я нахожу наконец лестницу, ведущую в офис доктора Саймона Бэрон-Коэна, каждая ее ступенька стонет каким-то своим, совершенно человеческим голосом. Его труды по неврологии я изучал во время полета; в течение двух десятилетий, покуда Бэрон-Коэн участвовал в создании теста Салли и Анны, его курс оживленно читался в этом тихом здании.

Я стучу — никакого ответа. Свет выключен. Смотрю на часы и устраиваюсь у окна напротив. От мертвой тишины в здании начинается звон в ушах. Выглядываю через створку окна во двор в тщетных поисках студентов. А ведь именно здешние студенты — в те годы, когда Бэрон-Коэн совместно с Ютой Фрит работал над проблематикой задачек про Салли и Энн — помогали доктору своими любопытными рассуждениями на тему происхождения аутизма.