Давид Бек

Вокруг огня на полу была разбросана мягкая сухая трава, а на ней расстелены циновки. В стороне вдоль стены тянулась изготовленная из простых некрашеных досок длинная тахта, на которую был накинут персидский ковер и разбросаны подушки, сшитые из пестрых шелковых тканей. Это был единственный уютный уголок во всей комнате, убранный с некоторым вкусом и претензией на роскошь. На стене, над тахтой, также висел персидский ковер. Он был обвешан разного рода оружием, военными и охотничьими принадлежностями. Хозяин дома сел, поджав под себя ноги, на тахту, велел слуге отвести нарочного на конюшню, а сам распечатал одно из писем и принялся читать при свете костра.

Прежде всего он обратил внимание на подписи. Множество имен, возле которых стояло по печати, придавало письму скорее вид петиции. Первой была крупная печать настоятеля Татевского монастыря и одновременно предводителя всей Кафанской епархии архиепископа Нерсеса. Далее шли печати епископов и архимандритов, а после — разных князей, меликов и старост Сюнийского края. Многих молодой человек знал лично, о других только слыхал. Письмо начиналось с благословений и описывало печальную картину этого края, жестокость магометан, насилия ханов, непрекращающееся истребление населения, угоны в плен людей — все это было написано кровью сердца, со слезами и глубокой скорбью.

«Переполнилась чаша терпения, — говорилось в конце письма. — На нашем челе не оставили и следа чести. Наших жен и детей насилуют у нас на глазах, и мы терпим. Монастыри и церкви превращают в хлев для скота, церковные реликвии похищают и вешают собакам на шею — и мы не смеем пикнуть. Детей забирают и продают в рабство — и мы не можем этому помешать… Заработанное нами отбирают, оставляют нас голодными — и мы не можем пожаловаться. Никто не слышит нашего голоса, никто не утирает наших слез. Остались на небе — бог, а на земле — ты, Давид Бек. Последняя мольба изнемогающей родины направлена к тебе. Прислушайся к ней, протяни ей руку! Родина, та, что вскормила тебя и даровала жизнь, ждет твоей помощи. На тебя уповает народ. Твоя могучая десница спасет его. Такова и воля господа нашего Иисуса Христа. Другого пути нет. Мы испробовали все, мы пустили в ход все средства, но не смогли смягчить жестокости насильников. Бремя рабства с каждым днем становится все тяжелее. Ныне народ дал обет — либо разом погибнуть и исчезнуть с лица земли, либо окончательно сбросить иго мусульман. Но ему нужна сильная, опытная рука. Волею провидения то должна быть твоя рука. Люди как один станут под твои знамена, чтобы очистить страну от мусульманской нечисти. Все уже готово — ждем только твоего сигнала. Спеши, Давид Бек, народ и церковь призывают тебя, они желают получить свободу из твоих рук…»

Сильная дрожь пронзила молодого человека, когда он закончил чтение. Сердце тревожно забилось, руки не слушались его. Он сейчас напоминал человека, получившего горестную весть о смерти горячо любимых родителей. Но нынче умирала родина, умирал народ, родным сыном которого он был. В нем проснулись давние воспоминания, уже почти угасшие. Он вспомнил торжественную клятву, которую дал на могиле родителей. Казалось, тени этих несчастных вышли из своей усыпальницы и гневно упрекают его: «Ты — клятвопреступник…» Его охватили невыразимый стыд и ужас, письмо выпало из рук. Долгое время пребывал он в глубоком душевном смятении, словно злодей, внезапно настигнутый укором совести. Что до сего времени связывало его с чужой страной? Что заставило позабыть о муках родины? Этот вопрос возник сразу, как только ему представились печальные картины прошлого.

Он поспешил вскрыть второе письмо. То было дружеское послание, теплый отголосок прежних дней. Писал друг детства, Степанос Шаумян.

«Вспомни, Давид, тот горестный день, — говорилось в письме, — когда я был в тюрьме у Фатали-хана, а ты чудом спасся из бедственного огня и оказался на попечении старого евнуха Ахмеда. Вспомни пламя, в котором сгорели твои отец, мать и сестры. Тот огонь все еще пылает. Он сжигает все наше отечество, пожирает целый народ. Кто должен погасить его, как не человек, испытавший на собственном теле его ожоги?»

И далее через несколько строк:

«Никто не назовет умным человека, оставившего свой дом, детей и имущество в языках пламени и бегущего спасать от огня дом соседа. Все твои усилия и старания уберечь шаткий грузинский трон напрашиваются на подобное сравнение. Что выиграет от твоей отваги и военного таланта несчастная Армения, если все свои силы, всю мощь ума и сердца ты тратишь на чужих, в то время как твоя родина нуждается в тебе куда больше? Ты несешь на своих плечах тяжесть уже разрушенного, близкого к гибели государства. Не раз ты спасал его, избавлял от врагов, побеждал в ужасных сражениях. Но что от этого твоему несчастному, отверженному народу?