Давайте, девочки

Витька-Доктор не сдал.

Он вообще не изменился: худощав, нос торчит кинжальными ножнами, глаза внимательные, но буравят сарказмом, длинные цепкие пальцы с белыми костяшками выдают хирурга. Зато живот выдает все остальное: идеально круглый, как глобус, от сухого тела как бы отделен, отчего его хочется перекатить за спину. Или вообще подфутболить.

– Тебе же не желудок удаляют, – Витька-Доктор потер кончик носа между двумя пальцами, как бы принимая решение. И, пожав плечами, поставил диагноз: – Значит, можно.

– Тем более под присмотром опытного врача, – встрепенулся Махлин, подчеркнуто уважительно к такой щадящей медицине. – А если он еще и Главный врач, так и вообще…

– Он сегодня для нас – Самый Главный, – поддержал его Сюня, – как оказавший друзьям посильную гуманитарную помощь… А вообще, медицина из всех искусств – самая благородная. Это я в поликлинике вычитал. Но из-за склероза не помню, кто сказал.

Мишка-Дизель недоуменно посмотрел на друзей:

– Мне так вообще кажется, что пить нельзя только в одном случае, – произнес он задумчиво.

Доктор насторожился.

– Если удаляют… бутылку.

5

– Тогда «вздрогнем»?

И они «вздрогнули». Сразу и разлив по второй, чтобы не тянуть время.

– Сюня, а тебе я вот что скажу, – назидательно произнес Рыжюкас, мстя школьному товарищу за недавно проявленный сволочизм. – Ничто не бывает лучше другого в шестьдесят раз. Это, между прочим, знает даже мой пижонистый зятек.

Все затихли, держа стаканы в руках, пока Рыжий держал паузу. Нетрудно было догадаться, что он опять задвинет что-нибудь из своих литзапасов. Для затравки. И не ошиблись.

6

На новоселье Рыжюкаса зять приволок ему в подарок пузатую бутылку коньяка «Луи Трез» аж за тысячу баксов. С золотой рюмочкой на цепочке – маленькой, граммов на пять, может, десять…

– Водка у них в Балтарусии всегда была самой дешевой в мире, – прокомментировал Витька-Доктор, который эту историю знал. – Бутылка стоила приблизительно доллар.

Об этом Рыжюкас и напомнил зятьку. Язвительно заметив, что ничто не бывает лучше другого в тысячу раз. В том смысле, что разницу мы различаем только в бытовых масштабах, доступных сравнению.

Зять у него был знатоком, чем гордился, поэтому за напиток на тестя обиделся.

Но их рассудил случай.

Каждому из друзей, кто впервые заскакивал к нему в новый дом, Рыжюкас наливал по рюмочке. За пару месяцев ушло граммов семьдесят… Потом ремонт, в первый же день которого, придя домой в развороченную строителями квартиру, Рыжюкас увидел на газете, которой был застелен журнальный столик в центре гостиной, классический натюрморт советского периода: жестяная банка из-под частика в томатном соусе, доверху набитая окурками, почерневшая шкурка от ливерной колбасы, еще стеклянная банка из-под морской капусты, надломанный батон и три стакана.

На полу валялась пустая, как после надругания, красавица «Луи Трез».

– Это при том, что в баре у него всегда батарея нетронутых бутылок, – снова прокомментировал Витька-Доктор.

Назавтра Рыжюкас дождался строителей, но отчитывать их не стал, а только поинтересовался, почему они выбрали именно этот напиток.

– Неловко было, – смутился тот, что постарше. – Другие-то целехоньки, а эта, того… почата… Попробовали – дрянь, нам, думали, сойдет, а вы люди тонкие, чтобы потреблять такое пойло… Но пронесло всех троих. Малой наш так вообще обдристался… Или это не для питья?

7

Закончив рассказ, Рыжюкас встал напротив Сюни и, выразительно опершись о стол, резюмировал:

– Так вот, Сюня, ничто не бывает лучше другого ни в тысячу, ни даже в шестьдесят раз.

– А ты, Доктор, – обрадованно подхватил Мишка-Дизель, – за те же деньги лучше бы привез этому хитрожопику тридцать бутылок Креольского рома. Он у нас халяву всю жизнь любил.

– Дубина, – спокойно парировал удар Махлин. – Ты опять перепутал клеммы. Креольский – это не про ром, креольские – это сказания…

– Тогда это по его части, – Мишка-Дизель уважительно кивнул в сторону Рыжюкаса. Как к писателю и мастеру слова он к нему относился уважительно.

8

– Мужики, а ведь нужно бы поговорить, – попробовал осторожно вставить Витька-Доктор: он всегда был из них самым серьезным.

– Эка беда, – сказал Мишка-Дизель, наливая. – Поговорить оно можно. – Отставив в руке бутылку, примерился, отметив уровень заскорузлым ногтем. – Спешить нам некуда, раз уж собрались. Только вот, может, жахнем?

Никто не возражал.

– О чем это мы хотели поговорить?

– В таких случаях обычно говорят о жизни, – почему-то вздохнул Мишка Махлин.

Тут Витька-Доктор расслабился:

– Да, старухи, жизнь у нас тогда была, – вздохнул мечтательно. – Как в том художественном кинофильме…

– «Мы вундеркинды», что ли? – подковырнул его Махлин, впрочем, ничего особенного не имея в виду. – Или «Все на продажу»?

– Да пошел бы ты… Я думал, что-то чистое, светлое, вроде «Золотой симфонии» или хотя бы «Мне двадцать лет», а он…

Но Дизель сразу завелся:

– Ваше прекрасное кино кончилось, – как отрезал он, ставя стакан. – Эти суки не дали досмотреть.

Каких именно сук он имеет в виду, никто не спросил. Как раз «жахали» за жизнь.

– Да, жизнь…

– Эх, жизнь…