Дарвин

В муках родилось имя книги: «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» («On the Origin of Species by Means of Natural Selection, or the Preservation of Favoured Races in the Struggle for Life»). Ее родитель 21 мая съездил на неделю в Мур-парк, загорал на лужайке, Гукеру сообщил, что отныне больше всего интересуется «проблемой реверсии» (так называли явление, когда ребенок похож не на папу, а на деда, считалось, что внук «реверсировал», то есть «возвратился» к деду). Еще раз был в Мур-парке с 19 по 26 июля, занимался корректурой, помогали ему Эмма, ее подруга Джорджина Толлет, Гукер с женой и дочь Генсло Джоанна. В Дауни наехала тьма родни, все при деле: читают корректуры или собирают жуков. «Скотину Эйнсли» наконец выжили из деревни. Уильям вечерами играл с отцом на бильярде, признался, что уже не хочет быть юристом. Отец казался спокойным, но трусил. Лайелю, 2 сентября: «Помните, что Ваш приговор будет значить больше, чем моя книга, в решении вопроса, считать ли виды неизменными» — и тут же храбрился: ничего, потомки разберутся. К 1 октября закончил чтение корректур и совсем расклеился. Меррей сказал, что книга появится на свет в конце ноября. Родственники и дети разъехались. Страшно… Один против всех… Уже немолодой ученый, молодость съели проклятые усоногие… Осрамимся, провалимся…

2 октября он отправился на водолечение в Илкли, курорт на севере Англии, — там практиковал доктор Эдмунд Смит, которого ему рекомендовали. 17-го прибыла Эмма с детьми, обнаружила, что мужу хуже: жаловался, что Смита интересуют только деньги, а не пациенты, подвернул ногу на экскурсии в горы (значит, физически ему все же стало получше). Писал Хаксли, что «проклятущая книга» его почти убила. Генриетта: «Это было несчастное время, ужасный холод, отец очень мучился, и я вспоминаю все это как застывший ужас».

Тем не менее он продолжал бомбардировать письмами Лайеля и Гукера, пытаясь убедить их в своей правоте. Гукер спорил вяло, ссылаясь на «размягчение мозга». Лайель: «Я давно понял, что если сделаешь какие-либо уступки, то за ними последует и признание всего, что Вы требуете в заключительных страницах Вашего труда. Вот что заставляло меня так долго колебаться. Я чувствовал все время, что человек и его племена, так же как породы животных и растения, составляют один общий вопрос и что, если vera causa будет принята по отношению к одному отделу, взамен признания воображаемой причины, которая обозначается словом "Творение", надо будет подчиниться всем последствиям такого признания». Но «подчиниться последствиям» Лайелю не хотелось, и он шел в атаку: почему, собственно, друг вообразил, что отличается от Ламарка? У того «воля», у друга «отбор», это одно и то же. Друг считает, что со старых позиций нельзя объяснить, почему галапагосское зверье похоже и непохоже на американское? Друг думает, что галапагосцы — видоизменившиеся американцы? Да пожалуйста, но все равно это предусмотрела Творческая Сила, она знала, что американцы придут на острова, знала, в каком климате им жить, с кем взаимодействовать, как перемениться. Ну или это были какие-нибудь «монады», которых Творческая Сила наделила стремлением развиваться в заданном направлении… Ну или они изменились под действием климата…

Дарвин отвечал 11 октября: к черту монады, зачем плодить лишние сущности; «стремление» не заставит монаду развиться в кролика, если это не будет ей нужно для выживания, а это и есть естественный отбор. «Я отвергаю как излишние всякие "силы", "тенденции к совершенствованию" и тому подобное. Если бы я думал, что такие дополнения нужны к естественному отбору, я бы счел его ненужным мусором». Климат? Как же все достали с этим климатом; орангутан на Борнео приспособлен к климату, но пришел белый человек, к климату не приспособленный, и истребил оранга, потому что умен и умеет стрелять. 2 ноября Меррей прислал окончательный текст. Не дожидаясь публикации, автор разослал его по знакомым. Что они прочли? Нудную, скучную книгу?

Осип Мандельштам: «Книга построена с таким расчетом, чтобы читатель с каждой точки обозревал все целое… Приливы и отливы научной достоверности, подобно ритму фабульного рассказа, оживляют дыхание каждой главы и подглавки… Движимый инстинктом высшей целесообразности, Дарвин счастливо избегает "затоваривания" природы, тесноты, нагроможденности. Он на всех парах уходит от плоскостного каталога к объему, к пространству, к воздуху… Научный успех Дарвина был в некоторой части и литературным. Бодрящая ясность, словно погожий денек умеренного английского лета, то, что я готов назвать "хорошей научной погодой", в меру приподнятое настроение автора заражают читателя, помогают ему освоить теорию. Не обращать внимания на форму научных произведений — так же неверно, как игнорировать содержание художественных. Элементы искусства неутомимо работают в пользу научных теорий».