Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

В конце концов, совсем выдохшийся, я спросил у Доннино, нельзя ли мне отдохнуть часок на его постели, и он показал мне спальню.

Сбросив в темноте одежду, я на ощупь забрался на кровать. В комнате было жарко, несмотря на распахнутые окна. Во рту у меня пересохло, и стены слегка кружились. Я закрыл глаза и вызвал в памяти живописные окрестности Винчи, зная, что они обычно даровали успокоение моей душе. Вид с вершины холма возле дома моей матушки — кипарисы, подобные темному пламени свеч, а за ними тающие в голубовато-серой дымке очертания холмов.

Улыбка моей матушки, ее спокойный сердечный взгляд… мама, я люблю тебя, и я…

Когда же я все-таки уснул… мне приснилось, что я летаю. Передо мной проплывали горы, облака, птицы. Ниже — над озерами и лугами — бесшумно скользили огромные крылатые тени. То был самый любимый и удивительный из моих снов, полеты снились мне часто. Я летал, я свободно парил в небесах.

Разбуженный чьим-то кашлем, я открыл глаза. Комнату заливал яркий солнечный свет, я лежал в постели на скомканных простынях, а вокруг на полу сопели полдюжины незнакомцев с вяло открытыми ртами, извергавшими дурные похмельные запахи. Один толстяк громогласно храпел.

Одевшись, я на цыпочках пробрался между спящими телами гостей и спустился в гостиную. Молчаливые последствия пирушки, разбросанные по полу подушки, разбитый глиняный кувшин. Доннино спал на кушетке. Вот добряк, он не смог разбудить меня и отправить домой. Я заметил на столе листок бумаги и взял его — цифровые знаки, суммы, объяснения, написанные аккуратным почерком Луки. А чуть ниже пять слов: «Правильные расчеты сохраняют долгую дружбу». Я криво ухмыльнулся. Похоже, мне придется поговорить с Лукой о Салаи. Оторвав полоску бумаги, я написал записку Доннино, поблагодарив его за приятный вечер, и извинился за то, что занял его кровать. Убрав остатки бумаги в карман, я тихо покинул гостеприимный дом.

Виа Сансеверино еще нежилась в тенистой прохладе, но воздух уже дышал теплом. Я вышел на главную улицу и повернул обратно к замку. Вот оно, низкое и яркое светило. Украдкой скосив глаза, я увидел слуг, вытаскивающих за ворота какие-то деревянные балки и разрисованные полотнища. Тихое потрясение; я вдруг понял, что они убирают стойки и декоративные задники сцены вчерашнего ночного представления.

Мне нравилось создавать сказочные феерии, но что, если они — лишь иллюзорное изображение жизни в миниатюре, блистательное сверкание, сменяющееся мраком, не оставляющее за собой ни малейшего следа? Что, если все мои труды будут когда-нибудь бесцеремонно выброшены, свалены в чулан или сожжены на погребальном костре?

Мне хотелось высечь мое имя в мраморе, увы… неужели я попросту расписался в пыли?

Но нет, просто сейчас этот мир видится мне сквозь тошнотворную пелену похмелья. Я уже создал нечто такое, что сохранится в веках.

Я поискал в кармане ключ. Да, он еще у меня. Герцог, должно быть, забыл… Я завершил фреску почти год тому назад — или, вернее, он сообщил мне, что она закончена, и запретил продолжать над ней работать. Но изредка, ночью или на рассвете, я позволял себе зайти в трапезную и поглядеть на мое творение в одиночестве. Пытался увидеть фреску новыми глазами. И всякий раз какой-то изъян живописной стены взывал ко мне, молил меня исправить его.

Я побрел к монастырю. Из-за каменных стен уже доносился монотонный гул монашеских голосов, но для утренней трапезы было еще явно рановато. Хорошо — никто мне не помешает. Я отпер дверь трапезной и прошел на середину зала. Потом развернулся — и взглянул… Впервые я увидел это так, как мечтал увидеть. Не как живопись на стене, но как совершенную иллюзию — продолжение монастырской столовой, где к пяти их повседневным столам добавлен шестой. А за шестым столом сидят Иисус и двенадцать апостолов.

И тогда на полу под самой фреской я заметил что-то странное. Может, крошки какой-то пищи или мертвые насекомые. Направившись к этому мусору с намерением убрать его, я разглядел крошечные кусочки бриллиантово-голубого и красного цветов. Нагнувшись, потрогал пальцем одну из крошек… и она рассыпалась в порошок.

Потрясенный, я встал и осмотрел фреску, пробегая пристальным взглядом по каждой детали. Переместившись на пару шагов, глянул наверх… на голубой плащ и красный хитон Иисуса. На фреске появились щербинки. Крошечные изъяны, конечно, я мог бы и не заметить их, если бы не обнаружил на полу крошки, но…

Щербинки…

Осыпались краски. Должно быть, я сделал неправильную смесь. А если всего через год уже упала дюжина мелких крошек, сколько же их упадет через десять лет, пятьдесят, сто? Через пять столетий моя фреска исчезнет навсегда — от нее останется лишь пустая стена, изображение растает как призрак. Прижав ладони к глазам, я уставился в пол сквозь решетку скрещенных пальцев.

Попросту расписался в пыли…