Никколо заглянул ко мне еще раз спустя несколько дней, и я показал ему мои тетради, рассказал об их содержимом. Если бы мне удалось упорядочить мои записи, я мог бы издать книги по анатомии, архитектуре, астрономии, геологии, музыке, живописи, зоологии, об отражениях и водной стихии, причем в каждой из этих дисциплин я продвинулся дальше любого из древних классиков.
— Да вы просто обязаны, — уверенно заявил он. — Что, если в замке случится пожар? Все это может превратиться в пепел.
Я слушал его — и чувствовал, как ледяные пальцы ужаса сжимают мне сердце.
Каждое утро я вставал до рассвета и отправлялся за городские стены проводить измерения. Салаи тащился за мной, преодолевая с одометром скалы и поймы, ворча и ругаясь. Мы проходили по стоянкам военных лагерей, взбирались на холмы, пересекали реки. Частенько нас нещадно поливал дождь, пропитывая влагой наши плащи. Нам сопутствовали нищие бродяги. Салаи пытался жаловаться, но я жестко обрывал его. Я стал безжалостным в достижении нужных мне целей. Раньше я бывал излишне мягок. Время пролетало, близился конец моей жизни — нельзя тратить попусту ни минуты.
После обеда я приступал к вычерчиванию карты. С помощью акварельных красок мне удалось сделать ее более понятной и красивой — красные здания, зеленые луга, синие рвы и реки. Я обязан был завершить эту работу, поскольку герцогу она необходима. Но во что превратится она со временем? В пепел… В пыль.
Я трудился с Томмазо над проектами нового оружия. Он иронически поглядывал на меня, когда я рассуждал о необходимости увеличения скорости испускания стрел или об уничтожении противника одним взрывом. Ему казалось, что я забыл тот ужас, что испытывал после Фоссомброне и Кальмаццо, и, возможно, он прав… Я глянул на плечо, где сабля пьяного солдата вскрыла мою плоть. От шрама уже не осталось и следа, кожа исцелилась полностью, крошечное устье исчезло. Если мое тело может само так чудодейственно восстановиться, то почему не может мой ум?
По вечерам донна Стефания продолжала позировать мне для портрета; я был уже доволен ее руками, волосами, глазами… но улыбка по-прежнему ускользала от меня. Не зря ли я трачу столько времени на такую загадку? Иногда мне кажется, что зря, но иной раз возникает ощущение, что именно ради нее я и творю. И если только сумею понять тайну изображения такой улыбки, открою ее с точностью математической формулы, подкреплю научными знаниями, то все остальное проявится само собой, откроется главная, всеобъемлющая правда.
И наконец после ужина, в полумраке моего кабинета, сидя у стола, озаренного одинокой свечой, я занимался своими тетрадями, переписывал отдельные отрывки на новые листы, стараясь разделить переплетение нитей моих размышлений. И все же то, что бросалось мне в глаза, что застревало в мыслях, не являлось результатом расчетов и умозаключений, мое внимание привлекали фрагменты былых неудач. Они напоминали мне, над чем еще надо думать, а не спать, не искать славы или бессмертия, пытаясь создать Нечто, способное прожить тысячи лет.
Но это недостижимо. Такая задача выше моих сил. Я вдруг обнаружил, что одурманен путаницей собственных мыслей. Заблудился в том лабиринте, для которого не существует никакой карты, и мне самому не удается найти никаких путей, ведущих туда, где мне хотелось бы оказаться, и нет никакого ответа, способного прояснить нужный мне вопрос.
Я созерцал пламя свечи, размышляя о его красоте. Прикрыв на мгновение глаза, вновь пригляделся к нему. Новый взгляд принес и новый образ, а прошлый уже исчез.
Я записал этот вопрос. Ведь разве не это мне надо найти? Не только бессмертную память, не просто ради собственной славы…