Дар Астарты

— Знаете ли, что я читала, мисс Рандольф? — спросила она и прочла мне вслух следующие стихи:

«Если у тебя есть два ломтя хлеба, продай один и купи нарциссов, ибо хлеб питает тело, а нарциссы — душу».

— Не правда ли, это прекрасно? — спросила она своим музыкальным голосом.

Я ответила: «Да» и предложила ей выйти в сад погулять.

— Ему это не понравится, — ответила она, — он не желает, чтобы я выходила.

Я пыталась посмеяться над этой странной идеей, но убедить мне ее не удалось, и я стала говорить о другом. Я была убеждена, что страх ее перед доктором Марадиком был не что иное, как пункт помешательства. Я ясно видела, что она в полном рассудке, но разве ее бывает таких пунктиков даже у вполне здоровых людей? Ее отношение к мужу я тогда считала просто непонятным отвращением, и оставалась при этом убеждении до самого конца. Повторяю, я пишу лишь то, что сама видела, чему была свидетельницей.

Весь день мы провели с ней в оживленном разговоре. Перед наступлением сумерек я поднялась, чтобы закрыть окно, и на минуту высунулась из него, чтобы в последний раз подышать свежим воздухом. В это время за дверью послышались шаги доктора Брэндона. Раздался стук в дверь и вошли доктор с мисс Петерсон. Последнюю я всегда считала человеком неумным, но никогда не казалась она мне такой глупой, такой напыщенной профессионалкой, как в этот момент.

— Я рад видеть, что вы дышали свежим воздухом, — произнес доктор Брэндон.

Взглянув на него, я невольно подумала: какая злая ирония, что он является специалистом по нервным болезням!

— Кто этот доктор, который был с вами здесь сегодня утром? — спросила мистрис Марадик.

Тут только узнала я о визите другого врача.

— Это доктор, который жаждет вылечить вас, — ответил доктор Брэндон, садясь возле нее на стул и беря ее за руку. — Мы все жаждем поскорее видеть вас здоровой, и потому хотели бы недели на две послать вас в деревню, на лоно природы. Мисс Петерсон поможет вам собраться, и я сам свезу вас в своем экипаже. Лучшего дня для путешествия трудно выбрать.

Вот он, наконец, роковой момент! Я сразу поняла, о чем он говорит. Поняла это и мистрис Марадик. Она покраснела, потом побледнела. Я положила ей на плечо руку и почувствовала, что она вся дрожит. Какой-то поток мыслей носился в воздухе и пронизывал мой мозг. Хотя я рисковала своей карьерой сестры милосердия, я чувствовала, что должна повиноваться повелительному голосу, громко звучавшему в мозгу моем.

— Вы увозите меня в дом сумасшедших! — произнесла мистрис Марадик. Он стал что-то бормотать, отрицать, но я пытливо взглянула ему прямо в лицо. Это было большой смелостью для сестры милосердия, но я ни о чем не думала.

— Доктор Брэндон! — произнесла я. — Прошу вас… умоляю вас подождать до завтра… Я должна вам кое-что сообщить…

Он сердито смерил меня взглядом, но, стараясь придать голосу мягкость, ответил:

— Хорошо, хорошо, мы все выслушаем.

В то же время, я заметила, что он кивнул мисс Петерсон, и она направилась к гардеробу и достала оттуда пальто и шляпу мистрис Марадик.

Вдруг мистрис Марадик сбросила с плеч шаль и, встав во весь рост, произнесла:

— Если вы увезете меня отсюда, я никогда, никогда не вернусь уж сюда!.. Я не могу уйти отсюда! — с отчаянием вдруг крикнула она. — Я не могу уйти от своей девочки!

Она казалась необыкновенно бледной в сгущавшихся сумерках. Я ясно видела ее лицо, слышала ее голос… Эта ужасная сцена до сих пор стоит у меня перед глазами. И вдруг… я увидела, как дверь тихо открылась, и девочка направилась к матери. Я видела, как она подняла свои ручки и обняла мать, которая нежно прижала ее к себе.

— И после этого вы еще можете сомневаться?! — крикнула я.

Но когда я перевела взор со слившихся воедино фигур матери и девочки на доктора Брэндона и мисс Петерсон, я пришла в ужас — ясно было, что они не видят ребенка. Они видели только руки матери, прижимающие к груди пустое пространство. Они были слепы, несчастные!

— И после этого вы еще можете сомневаться? — ответил мне моими же словами доктор.

Виноват ли он был, что обладал только телесным зрением, что не мог видеть всего, что находится у него перед глазами?..

Да, они ничего не видели, и я поняла, что бесполезно настаивать и говорить им об этом.

Мистрис Марадик последовала за ними спокойно, но когда стала прощаться со мной, вдруг заволновалась. Мы стояли уже на улице, когда она перед тем, как войти в карету, откинула креп с лица и произнесла:

— Оставайтесь с ней, мисс Рандольф, сколько только возможно будет. Я никогда уж не возвращусь сюда.

Она села в карету, и они уехали. А я провожала их глазами, и рыдания сжимали мне горло. Несмотря на то, что сердце мое разрывалось от боли, я, по-видимому, не вполне сознавала ужас случившегося. Поняла я это только через несколько месяцев, когда пришло известие, что она умерла в лечебнице — от «разрыва сердца», как они это определили.