Данные достоверны

Мы взобрались на крутой откос, построились.

— Марш...

Я шел с ординарцем и адъютантом. Темень — хоть глаз выколи. Местность, похоже, медленно повышается. Под ногами поначалу вроде был луг, затем пошла пахота. Вязкая, засасывающая ноги, липнувшая на сапоги пудовым грузом.

Земля опять потвердела, когда уже выбивались из сил. Похоже, началась стерня.

Я остановился как вкопанный: дома!

Но это были не дома, а стога сена. Что ж, пускай хоть стога, все-таки чувствуется близость жилья. Видимо, Сабибур рядом.

Минут пять отдыхали, вернее, пытались отдышаться. Потом опять двинулись по азимуту. И вот тогда в сереющем сумраке увидели настоящие дома.

Вот он, Сабибур!

Я поднял руки. Люди сходились ко мне, кольцо их становилось все плотнее. Тяжелое дыхание. Тяжелые шаги.

Пошли.

На этот раз счастье нам улыбнулось: мы вышли точно на один из переулков, пересекавших главную улицу Сабибура, вытянутого вдоль реки.

Надо было идти переулком.

Отряд без команды убыстрял и убыстрял шаг. Все теснее и теснее прижимались друг к другу люди, словно близость товарища могла защитить, оградить от огня, от гибели.

Миновали огороды.

Вот первый забор. Чуть покосившийся, серый, как все ночью. И смутные очертания первого дома.

Отряд торопливо втягивался в переулок.

Кто-то задел булыжник, кто-то оступился.

Впереди — широкая, неровная, пустынная улица Сабибура, и справа, на углу, — круглый бетонный дот.

Тишина стояла в Сабибуре. Могильная, ничем не тревожимая тишина. Ни разу не заржал конь, не лаяли собаки, не слышно было даже кур...

Это было верным признаком засады: фашисты, готовя засаду, всегда заставляли жителей запирать животных, чтоб лучше слышать приближение партизан.

[249]

Бежать мы не могли. Нам ничего не оставалось, как идти вперед.

Я надеялся на одно: при первой пулеметной очереди на дот обрушится огонь всех пулеметов и автоматов, и мы все же проскочим.

Переулок оборвался. Мы ступили на улицу.

Дот молчал.

Перебежали к забору на другой стороне улицы. За нами продолжали бежать, тяжело топая, десятки людей-.

Дот молчал.

Я оглянулся.

Над дотом, хорошо видный отсюда, мирно свисал журавль.

Колодец! Бетонный колодец! Всего-навсего бетонный колодец, похожий на пулеметную точку!..

Отряд продолжал перебегать улицу. Я махал рукой, показывая: скорее вперед, в поле! Вместе с ординарцами тоже бросился в поле.

Но метрах в трехстах за деревней люди вдруг стали падать. Без команды. Без всякой видимой причины. Меня тоже потянуло лечь. Бросился ничком в грязь и лежал так минут пять, жадно вдыхая запах земли и перегноя.

Потом поднял голову:

— Почему лежим?

— Не знаю... — тихо ответил адъютант.

Что там было знать?.. Просто после встречи с «дотом» нужна была передышка.

Трудно было отрываться от земли.

— Встать, — приказал я. — До шоссе и железки еще десять километров. Погибнем. Встать!

И люди встали. Уже серело. Мы прошли Сабибур. Мы должны были успеть перейти шоссе и железную дорогу. За ними — я видел это по карте — лес. Лес укроет отряд...

* * *

Неудержимо светало.

Из расплывчатой мглы возникали, обретая твердые очертания, то щепотки дальних кустов, то черные будылья на полях, то первые борозды пашен.

Рассвет как бы заново лепил мир.

Вот он вылепил первый хутор: несколько домиков, заборы, хлевы.

А вот еще крыши, еще заборы.

От дальних заборов отделились силуэт лошади, за-

[250]

пряженной в плуг, и фигурка пахаря. Пахарь остановился, приложил руку к глазам: увидел нас.

Не останавливаясь, я отдал приказ: десять бойцов на конях — по хуторам. Собрать какой-нибудь еды.

Конные поскакали вперед.

Бойцы дышали хрипло, прерывисто. Иные шагали, не глядя по сторонам. По серым лицам стекал пот.

А Сабибур все еще виднелся вдали. Всего два-три километра отделяли нас от него, от немецкого гарнизона, от фашистской фабрики смерти.

— Не отставать! Не отставать!

На ходу расстегивали ватники, вороты рубах, встряхивали плечами, поудобней пристраивая врезавшиеся лямки мешков.

— Не отставать!

Возвратились первые конные:

— Хлеб, товарищ майор! Сало! Молоко!..

— Раздавайте людям, не останавливаясь!

Конные, перегибаясь в седлах, опускали в протянутые руки домашний хлеб, кувшины, бруски сала.

— Вперед! Не отставать!

Стало совсем светло, когда впереди показалась насыпь железной дороги.

Задыхаясь, я встал на обочине. Махал руками, не в силах кричать, — показывал на насыпь.

Бойцы поняли. Напрягая последние силы, убыстрили шаг.

Я помню эту насыпь, как сейчас: усыпанные щебнем откосы, пятна мазута на камнях, черные, выщербленные шпалы.

С насыпи мы увидели шоссе Владава — Хелм. Совсем близко. Метров за пятьсот.

И услышали первый немецкий грузовик. Он катил с севера.

Легли.

Вдавливая тела в землю, лежали, пока грузовик не промчался мимо.

Если бы он затормозил — конец шоферу, но и нам беда: выстрелы привлекли бы внимание противника.

Шофер не затормозил. Но за первым грузовиком могли появиться другие. Это понимал каждый.

Теперь люди бежали к шоссе сами, не дожидаясь команды. Падавшим помогали подняться, перехватывали у них груз и опять бежали.

[251]

Шоссе!

Широкое, щебенчатое, мокрое, с кучами песка по сторонам.