Даниил Московский

Жизнь человеческая — суета сует, думает старец и переводит взгляд на парнишку, на его худое, обветренное лицо, и ему вспоминаются далекие годы, когда он, тогда еще подросток, такой же, как этот Олекса, был поводырем у слепого гусляра, и они брели из Тмутаракани, что у моря Сурожского, безлюдной, дикой степью. Однажды на них наскочил конный половецкий разъезд, но не тронул слепого и отрока. Половцам ни к чему были эти немощные русичи, каких нельзя даже продать в рабство.

Через многие годы пронес старец воспоминания, как они добрались до окраин Киевской Руси и увидели в запустении ее городки и деревни, народ, уходивший в Московскую Русь от печенежских и половецких набегов.

Брели слепой гусляр и отрок, питались подаянием, и не было просвета в их жизни. Как-то раз, когда слепец и парнишка сели передохнуть, в небе пролетала огромная воронья стая. Крик и грай перекрыли все остальные звуки. Слепой поднял голову, долго вслушивался, наконец спросил:

— Скажи, отрок, много ли воронья в небе и куда летят они?

— Они затмили свет, дедушко, и появились с той стороны, где восходит ярило.

Слепец приник ухом к земле, и лицо его сделалось озабоченным.

— Великая беда надвигается на землю Русскую, — произнес он. — Издалека идет на Русь грозный враг. Несметны его полчища, горе и страдания несут они.

— И когда случится такое? — спросил испуганный парнишка.

— Скоро, отрок, скоро. И не на год и не на два, а на века навесят ярмо испытаний на русский люд….

В тот же день, к вечеру, сызнова появилась стая воронья. Теперь она летела с запада на восток, и слепой гусляр сказал:

— Враги придут на Русь и с той стороны, куда ушло ярило… Много крови прольется, ох много!

Старец провидцем оказался. И года не минуло, как ворвались на Русь неведомые доселе татаро-монголы, покорившие Китай и Хорезм, Самарканд и Бухару, Мерв и Герат… Между Уралом и Доном раскинулось ханство Батыя — Золотая Орда. Подобно урагану пронеслась конница татаро-монголов, и никто не смог остановить ее…

Неожиданно с очей старца спала пелена, и он заметил орла. Разбросав крылья, птица парила высоко, и старец подумал, что этот орел видел, как на русские княжества обрушились татары, горели города и по дорогам в Орду гнали пленных русичей… А вскоре на западных рубежах Руси появились шведы и немцы, выросло и окрепло княжество Литовское…

Шмыгнул носом отрок. Старец оторвался от раздумий. Парнишка промолвил, упрашивая:

— Не помирай, дедко…

— Не горюй, Олекса, мир большой, сыщется добрая душа.

— Куда я без тя, дедко?

Промолчал старец, только вздохнул: трудно будет Олексе, время жестокое. Ему, старцу, и смерть принять было бы спокойней, коли бы знал, что Олексе приют отыскался. Подбодрил отрока:

— Не умру я, вот перележу, и тронемся дале…

Сызнова мысль о татарском разорении. Князья удельные в Орду, к ханам, на поклон ездят, друг на друга хулу возводят, за великий стол готовы брата предать. Все повинны в бесчестии, гордость теряют. Даже новгородский князь Александр Ярославич жестокую ордынскую чашу испил. А уж каким удалым был, а перед ханами на колени опустился…

Олекса погладил руку старца, тот вздохнул:

— Жизнь человека в руце Божией, отрок. И твоя, и моя. Господь не оставит нас… — И повторил: — В руце Божией, в руце Божией…

Задумался. От кого слышал эти слова? Вспомнил: так ответил на вопрос слепого гусляра сам великий князь Александр Ярославич, когда ехал в последний раз в Орду, в проклятый ханский город, что в низовье Волги-реки.

За Рязанью, где великий князь передыхал, на его стоянку и вышли слепой гусляр и поводырь. Александр Ярославич велел накормить странников, а когда слепой посокрушался предстоящему, что ждет великого князя в Орде, Александр Ярославич усмехнулся и ответил: «Все в руце Божией».

Сколько тому лет минуло? Старец пошевелил губами, высчитывая… В тот грудень-месяц[65] наехали купцы хивинские на Русь с ханскими ярлыками, налоги с русского люда взимали безмерные, чем вызвали недовольство и возмущение… Да, вот оно — два десятка лет!

За эти годы на великом княжении успели отсидеть князь Ярослав Ярославич и Василий Ярославич. А пока княжит во Владимире старший сын Невского, Дмитрий. Ох, как же быстро время пробежало!

Старец насторожился, приподнялся. Под чьей-то ногой треснул валежник. Шел человек — старец определил безошибочно. Не зверь. Что за человек, добрый ли, злой, приближается? Нередко в лесу человек опаснее зверя.

На опушку выбрался охотник в добротных одеждах, с колчаном через плечо и луком в руках. Ноги, обутые в мягкие сапоги, подминали утреннюю сырую траву. Старец без труда узнал московского князя Даниила, меньшего сына Александра Невского, да и тот признал гусляра:

— Давно, старик, не звенели струны твоих гуслей на Москве. Что так? Постарел, постарел…

— Да и ты, князь, от серебра не уберегся, звон волосы и бороду присыпало, ровно мукой.

— Не пора ли, года к сорока подобрались.

— Время-то, время…

Тому три десятка лет минуло, как князю Даниилу Москва отдана.