Даниил Московский

О счастье Олекса слышал в юные годы от кузнеца. Как-то забрели они со старым гусляром в Чернигов, и на ночлег пустил их кузнец. Кузница его стояла за воротами города, вросшая в землю, крытая дерном. Гарью тянуло в открытую нараспашку дощатую дверь.

Кузнец поделился с гостями хлебом и луком, а из бадейки, стоявшей в углу, почерпнул квасу. Дед Фома заметил:

— Скудно живешь, мастер.

Снял кузнец кожаный фартук, поправил волосы, перетянутые ремешком, промолвил:

— Это, дед, с какой стороны подходить, коли с живота, может, ты и прав. А я вот жизнью своей счастлив, людям добро несу. Бедный аль богатый что подаст за мой труд, и ладно. Все едино нагими родились, обнаженными и в могилу сойдем…

На пятый день издалека увидел Олекса главы рязанских церквей, стены кремлевские. Рязань открыла князю Константину Романовичу ворота…

В пути подстерегла Олексу беда. Под Коломной хворь с ним приключилась. Горит гридин огнем, и все у него плывет, как в тумане.

В какую-то деревню въехали, Олекса с коня сошел и, едва несколько шагов сделал, упал. Не слышал, как его в избу втащили, на лавку уложили, и, велев хозяевам выхаживать гридня, товарищи уехали.

Врачевала Олексу старуха, травами всякими поила, даже кровь отворяла, и только на десятый день гридин в себя пришел. Обрадовалась старуха, а к вечеру вернулись и хозяин с сыном.

— Ожил? — спросил старик. — Мы, грешным делом, думали, не жилец. Теперь день-два — и на ноги встанешь. Коня твоего сохранили…

Накануне отъезда Олекса сидел за столом. Старики трапезовали, а гридин долго смотрел на хозяйского сына. Был он крупный и сильный, малоразговорчивый и добродушный. Звали отрока Петрухой, и Олекса спросил:

— Не отправиться ли те, Петруха, со мной на Москву? Князю Даниилу такие воины нужны.

Старик ложку отложил, на гридня из-под густых бровей покосился. Недовольно заметил:

— Ты, гридин, Петруху не искушай. Он смерд, пахарь, и его дело землю обихаживать. Ты вот от земли отошел, он уйдет, другие побегут, а кто хлеб растить станет? А без хлеба, гридин, как жить? Так что у Петрухи судьба ратая.

Накануне отъезда Олекса пробудился затемно. В избе горела лучина и пахло свежеиспеченным хлебом. Этот дурманящий хлебный дух живо напомнил гридню Дарью. С радостью подумал о предстоящей встрече…

Провожали Олексу деревней. Старуха положила в суму хлеба, а когда гридин в стремя ступил, отерла слезу:

— Прикипела к те, ровно к сыну.

А старик заметил:

— Ты, отрок, не обессудь, что Петруху не отпустил, его удел пашню холить…

Застоявшийся конь легко нес гридина лесами-перелесками. Ближе к Москве потянулись сосновые и березовые леса. Места ягодные, грибные. Глаза Олексы часто натыкались на целые семьи. Мясистые, не тронутые червями, они красовались темными и красными шапками. Не баловал, по всему, эти края грибник. Деревни редкие, малолюдные, земля конями ордынскими избита. Не успеет смерд хозяйство поднять, как коли не Орда налетит, так баскак заявится… И в поисках спасения уходил люд в глубь лесов.

О приближении деревни Олекса судил по редким хлебным полям. Они начинались у самых изб. Время осеннее, и поля щетинились жнивьем.

Близилась зима. Прижухлая листва, налившиеся алым соком кисти рябины.

О близости зимы говорили прохладные утра, только к обеду выгревало солнце. Оно ходило низко в небе, и едва выберется из-за Москвы-реки, как тут же спешит укрыться где-то за дальними лесами.

В дороге Олекса думал о Дарье. Ежели прознала она о его болезни, видать, думает, что и в живых Олексы нет. Да и как иначе, коли месяц густарь на исходе, листопаду начало, а Олекса все не возвращается.

А может, позабыла его Дарья? И, подумав о том, гридин торопил коня. Ему не терпелось поскорее оказаться в Москве…

Вырвавшись из московского плена, князь Константин Романович потребовал созвать съезд. Съехались удельные князья в Дмитрове, но прежде чем съезд начать, уселись за общим столом, уставленным обильной едой, друг на друга поглядывают. Но вот поднялся старейший по годам смоленский князь Святослав Глебович, из-под седых бровей повел взглядом:

— Поднимем, братья, кубки с медом сладким, и пусть не будет меж нами распрей.

Не успели князья к кубкам приложиться, как возмущенный голос Константина Романовича остановил их:

— О каком согласии речь ведешь, князь Святослав Глебович, когда Даниил нож мне в спину всадил!

Загудели разноголосо за столом, кто в поддержку, кто против. Однако кубки осушили и спор продолжили. Тверской князь за Москву голос подал:

— Малый удел у князя Даниила, а у него два сына в возрасте, им самим скоро наделы выделять.

— Так ты, Михайло Ярославич, считаешь, за счет Рязани? Коли ты такой добрый, от Твери оторви.

Молчавший до того великий князь Владимирский в спор вмешался:

— Ведь ты, Константин Романович, с Даниилом ряду подписывал!

Рязанец вскипятился:

— Брат твой, аки тать, за горло ухватил! Ко всему, ты, князь Андрей, его руку держал!

— Говори, князь Константин, да не запирайся, — огрызнулся Андрей Александрович. — Княжество твое эвон какое раздольное, и сам ты пауку уподобился — лапы разбросал.