Даниил Московский

Сызнова мысль о татарском разорении. Князья удельные в Орду, к ханам, на поклон ездят, друг на друга хулу возводят, за великий стол готовы брата предать. Все повинны в бесчестии, гордость теряют. Даже новгородский князь Александр Ярославич жестокую ордынскую чашу испил. А уж каким удалым был, а перед ханами на колени опустился...

Олекса погладил руку старца, тот вздохнул:

   — Жизнь человека в руце Божией, отрок. И твоя, и моя. Господь не оставит нас... — И повторил: — В руце Божией, в руце Божией...

Задумался. От кого слышал эти слова? Вспомнил: так ответил на вопрос слепого гусляра сам великий князь Александр Ярославич, когда ехал в последний раз в Орду, в проклятый ханский город, что в низовье Волги-реки.

За Рязанью, где великий князь передыхал, на его стоянку и вышли слепой гусляр и поводырь. Александр Ярославич велел накормить странников, а когда слепой посокрушался предстоящему, что ждёт великого князя в Орде, Александр Ярославич усмехнулся и ответил: «Всё в руце Божией».

Сколько тому лет минуло? Старец пошевелил губами, высчитывая... В тот грудень-месяц[65] наехали купцы хивинские на Русь с ханскими ярлыками, налоги с русского люда взимали безмерные, чем вызвали недовольство и возмущение... Да, вот оно — два десятка лет!

За эти годы на великом княжении успели отсидеть князь Ярослав Ярославич[66] и Василий Ярославич. А пока княжит во Владимире старший сын Невского, Дмитрий. Ох, как же быстро время пробежало!

Старец насторожился, приподнялся. Под чьей-то ногой треснул валежник. Шёл человек — старец определил безошибочно. Не зверь. Что за человек, добрый ли, злой, приближается? Нередко в лесу человек опаснее зверя.

На опушку выбрался охотник в добротных одеждах, с колчаном через плечо и луком в руках. Ноги, обутые в мягкие сапоги, подминали утреннюю сырую траву. Старец без труда узнал московского князя Даниила, меньшего сына Александра Невского, да и тот признал гусляра:

   — Давно, старик, не звенели струны твоих гуслей на Москве. Что так? Постарел, постарел...

   — Да и ты, князь, от серебра не уберёгся, эвон волосы и бороду присыпало, ровно мукой.

   — Не пора ли, года к сорока подобрались.

   — Время-то, время...

Тому три десятка лет минуло, как князю Даниилу Москва отдана.

Хоть и невелико княжество Московское, да в руках надёжных. С детства Даниил слыл прижимистым, а нынче подобное за сыновьями Юрием и Иваном примечал, особливо за меньшим. Иван хитроват, своего не упустит. Да это и хорошо, хитрость не без ума...

Старец попытался встать, но Даниил сделал возражающий жест.

   — Годы дают о себе знать, князь. Видно, настаёт мой час явиться на суд Господний... Да и сколь Русь ногами мерить?

Даниил с прищуром посмотрел на гусляра:

   — Из каких земель бредёте, странники?

   — В Галиче и Волыни побывали, ныне к те, в Москву, направляемся.

   — Что на Волыни, в мире ли живут?

Старый гусляр вздохнул:

   — Не миновала княжья котора днепровского правобережья. Достали тех княжеств ордынцы, а тем Литва пользуется, — грустно ответил старый гусляр. — Что говорю, ты и сам то ведаешь. Ныне, князь, просьбу мою исполни: коли помру, возьми Олексу к себе. Он отрок добрый, на гуслях может, и голос сладкий. Верным те будет.

Даниил посмотрел на отрока:

   — Ладно, старик, найду ему место на княжьем дворе...

Выйдя из лесу, Олекса замер. Перед ним лежала Москва, на холме Кремль бревенчатый, с башнями и стрельницами, а за стенами высились палаты княжеские, терема боярские и церковь. Все постройки рубленные из дерева. А вокруг Кремля и по берегам речек Москвы, Неглинной, Яузы тянулись слободы, домишки и избы, мастерские, кузницы, огороды.

Оконца княжьих и боярских хором на солнце слюдяными оконцами переливались, а в избах и домишках вместо слюды пузыри бычьи вставлены.

Олекса в Москве впервые, и ему любопытно, отчего старик нахваливал этот город? А тот посохом на Кремль указал:

   — Запомни, отрок, чую, твоя судьба здесь!

И они зашагали узкой петлявшей улицей к Кремлю, обходя колдобины и мусорные свалки. Выбрались на площадь, что у кремлёвских ворот. Здесь лавочки торговые, мастерские ремесленников. День не воскресный, и на торговой площади малолюдно, лишь постукивали молотки в мастерских да перекликались водоносы.

У вросшей в землю избы дверь нараспашку, и оттуда несёт разваренной капустой и жареным луком.

   — Ермолая кабак, — сказал старец. — Не похлебать ли нам щец, Олекса, чать, хозяин не откажет?

И старец решительно направился к кабацкой избе. Олекса пошёл за ним. Только теперь он почувствовал голод.

В кабаке безлюдно и полумрак, однако хозяин признал старца:

   — Тя ль зрю, Фома?

   — Меня, Ермолай, меня. — Старик поклонился. — Чать, не ждал?

   — Да уж чего греха таить.

   — Щец бы нам, Ермолай.

Они уселись на лавку, за длинный стол. Хозяин поставил перед ними глиняную миску с дымящимися, наваристыми щами с потрохом, положил два ломтя ржаного хлеба. Старик ел степенно, подставляя под ложку хлеб, и так же неторопливо хлебал Олекса.

Ермолай не отходил от них, всё присматривался к парнишке. Олекса тоже нет-нет да и метнёт взгляд на кабатчика. Был он крупный, рыжий, но лицо доброе.