Даниил Московский

Ели, перебрасывались редким словом, ждали, когда начнёт разговор хозяин. А великий князь на пиво нажимал, да всё знак отроку подаёт, чтоб кубки наливал. Князь Константин Борисович разрумянился, глаза озорные.

   — Впору девок-холопок, князь Андрей Александрович, пощупать!

Но великий князь шутку князя Ярославского не принял, да и ростовский князь из-под седых бровей бычился угрюмо. Буркнул:

   — Те, князь Константин Борисович, девки к чему? Разе подержаться?

   — Обижаешь, Фёдор Ростиславич, у меня в палатах не одна девка забрюхатела.

   — Грозился беззубый кобель волка загрызть.

   — Но-но, гости, к чему перебранка, поди, каждый свою силу имеет.

Тут отроки наполнили кубки мёдом, паренным на вольном духу и настоянным на ягоде малине. По гриднице потянуло таким запахом, что князья головами закрутили:

   — Славный медок, славный! Видать, великий князь, медовар у тебя знатный.

Князь Андрей Александрович улыбнулся, довольный:

   — Помню, такой мёд любил пить отец, Александр Ярославич.

   — Грех не пивать, — сказал князь Ростовский, — от такого медка душа распахивается.

   — Когда мурзу Чету ублажал за суждальцев, сколько истратился, такого мёда ордынец выдул, поди, с десяток бочонков да ещё пяток с собой прихватил.

   — Э-э-э, — протянул Фёдор Ростиславич Ярославский, — дёшево отделался.

   — Я ль один? И от вас грозу отвёл. Ну-тко наслал бы хан ордынцев, всем княжествам горе.

   — Да уж воистину, — кивнул Константин Борисович, — умеют татары Русь разорять. У них, пока одни воюют, другие грабят и полон берут...

   — Знакомо. А медок у тебя, великий князь, воистину ровно девка в соку...

Но князь Андрей Александрович видел: князей не мёд интересует, ждут, о чём речь хозяин поведёт. Отставив кубок, спросил:

   — Отчего не спрашиваете, почто не сидит с нами брат мой, Даниил Александрович?

Посмотрел то на одного князя, то на другого. Ростовский князь руки развёл:

   — Вы, Александровичи, Невского сыновья, сами меж собой разберётесь.

   — Твоя правда, князь Константин Борисович, — кивнул великий князь, — но по чести ли живёт Даниил? Отчего смолчали вы, когда он от Рязанского княжества Коломну урвал?

   — Остерегались, не с согласия ли хана подмял Коломну, да и на тя, великий князь, глядели.

   — Не было там ни ханского добра, ни моего. Ужли потерпим, чтобы Москва и Переяславль к рукам прибрала?

   — Московское княжество, ровно жаба, раздулось, — зло кинул Фёдор Ростиславич.

Константин Борисович огладил шелковистую бороду:

   — Разрослось, разрослось княжество Московское. Может, унять Даниила-то?

   — Для того и покликал вас. Весной на Переяславль пойду и вас позову. Заставлю переяславцев власть великого князя признавать, а вам от княжества Переяславского земли прирежу.

   — Наказать Даниила, — поддакнули оба князя. — Только уж ты, князь Андрей Александрович, сольницами переяславскими по справедливости рассуди, чтобы вместе ими владеть.

Великий князь помолчал, зевнул. Холопы зажгли плошки, подкинули дров в печь. Наконец князь Андрей Александрович предложил:

   — Не пора ли нам, князья, по лавкам? Утро вечера мудренее.

   — И то так, — согласились князья.

Ночь ещё простирала свои крылья над Москвой, а Олекса пробудился. Стараясь не шумнуть, выгреб золу, заложил в печь приготовленные с вечера дрова и высек искру. Когда трут затлел, Олекса раздул огонь.

Ему нравилась эта ранняя пора, пора тишины и сонного покоя. Сладко спала на широкой лавке Дарья, подсунув ладонь под щёку, и при отблеске пламени Олекса дивился её красоте. Он любил Дарью, ставшую его женой, любил её неторопкие движения, напевность её говора.

В день, когда Олекса вернулся из Твери, был поздний час, и он не пошёл к Дарье, а увидел её на следующий воскресный день на торгу. Как всегда, она продавала пироги, Олекса стоял за её спиной, и она не замечала его, пока одна из торговок не окликнула Дарью:

   — Не тебя ли, молодушка, гридин вместо пирога купить намерился?

Дарья оглянулась и ойкнула:

   — Олекса!

И он понял, она ждала его...

Печь жарко горела, когда Дарья пробудилась. Она завела опару на тесто, поставила варить щи с потрохами. Олексе нравился тот день, когда Дарья пекла хлебы и в избе надолго повисал хлебный дух.

Дарья выгребала жар из печи, сажала в неё разрезанное на куски тесто, обмятое ладонями, закрывала печь. Готовые горячие хлебы с румяной корочкой Дарья сбрызгивала водой и укутывала холстиной. Хлебы отходили, начинали дышать.

Дарья пекла хлебы, как, наверное, пекла её мать, бабка и прабабка, как пекли все женщины на Руси, но Олексе казалось, что не было никого искусней, чем его жена, чем его прекрасная Дарья, дар ему, ниспосланный Господом.

И когда в карауле дозорил Москву от недругов, он, Олекса, знал, что бережёт Дарью. Сколько таких, как она, угнаны ордынцами либо гибли в княжьей усобице... Он думал: ужли настанет такое время, когда ордынцы не будут разорять Русь, а удельные князья ходить войной друг на друга? Бродил ли Олекса по миру с дедом-гусляром, ночевал ли в избах смердов и ремесленников, повсюду слышал эту озабоченность.