Даниил Московский

Юрий видит хана. Тот сидит неподвижно, прищурив и без того узкие глаза. На Тохте расшитый золотой и серебряной нитью зелёный халат, из-под которого виднеются носки сапог красного сафьяна.

Вокруг ханского помоста толпятся татарские царевичи, вельможи, чиновники — нойоны. Они непроницаемы. Юрий не замечает их, сегодня всё ему на одно лицо. Но у каждого Юрий успел побывать накануне и всех одарил богатыми дарами.

Олекса подал княжичу меч, после чего Юрий опустился на колени, протянул оружие. Один из ханских телохранителей принял меч, другой — блюдо с драгоценностями.

   — Великий хан, этот меч дед мой Александр Ярославич Невский добыл в бою с варягами, им сражался ярл Биргер.

   — Ты внук князя, любимца ханов Батыя и Берке, — заговорил Тохта, и голос у него тихий, с хрипотцой. — И ты ищешь у меня защиты. Я дал ярлык на великое княжение сыну Невского, конязю Андрею, но чем не угоден конязь Андрей конязю Даниилу?

   — Мы все, великий хан, твои данники.

Губы Тохты искривились в улыбке. Он кивнул, а Юрий продолжал:

   — Москва совсем малый и бедный удел, но великий князь Андрей ненасытен, он норовит отобрать у княжества Московского даже то малое, чем оно владеет.

Тохта нахмурился:

   — Мне о том известно, и не для того я дал ярлык конязю Андрею, чтобы он творил насилие над другими конязями. Возвращайся, Юрий, в Москву и передай конязю Даниилу: только великий хан имеет право давать и отбирать у конязей их уделы и вершить над ними свой суд.

Тохта слегка повёл ладошкой, и этот жест означал, что Юрий свободен. Княжич поднялся с колен и, пятясь, продолжая кланяться, покинул зал.

При впадении Твери в Волгу много лет назад срубили новгородцы городок и нарекли его по имени реки Тверью. Входила Тверь в состав Переяславского княжества, но вскоре город вырос, окреп и стал самостоятельным княжеством, а удобное положение на торговом пути сделало Тверь богатым городом.

В посадах тверских укреплений селился мастеровой люд. Особенную славу Твери составляли каменщики-строители.

В лето тысяча триста первое приехал в Тверь князь Даниил Александрович и был любезно принят братом своим двоюродным, князем Михаилом Ярославичем.

В ту пору ещё не наблюдались распри между Тверью и Москвой, оба князя опасались великого князя Андрея, алчности его неуёмной. И речь вели московский и тверской князья о том, как совместно противостоять ему.

Михаил Ярославич говорил:

   — Князь Андрей опасен коварством. По всему известно, он Орду на Русь наводит, а те грабежом промышляют.

   — Я Юрия в Орду направил, авось Тохта от Андрея отвернётся.

   — Не думаю, у великого князя в Орде немало доброхотов. Однако согласен, брате Даниил, надобно Андрею Александровичу сообща противостоять; коль он пойдёт на Москву либо на Переяславль, перекроем ему дорогу нашими дружинами. Нам бы раньше, когда он против Дмитрия Александровича злоумышлял, единиться.

Даниил головой покрутил:

   — Обманулся я, брате Михайло. Ужли мог помыслить, что за Дмитрием на других князей замахнётся Андрей.

   — И то так. Дмитрия в смертных грехах обвинял, нас против великого князя настроил, овцой прикидывался, а обернулся серым волком.

Даниил вздохнул:

   — Ноне, казнись не казнись, а нам друг за дружку горой стоять.

   — Когда Юрий из Орды воротится, гонца пришли.

   — Незамедлительно. Я сам сына жду не дождусь.

   — Чую, великий князь первым делом на княжество Переяславское замахнётся, ан не дозволим ему разбойничать...

Держали князья ряду один на один, а как солнце коснулось дальнего леса и начало темнеть в гриднице, холопы зажгли факелы, позвали бояр. На длинные столы выставили еду: мясо варёное и жареное на дощатых подносах, рыбу всякую, окорока копчёные, пироги подовые с грибами и ягодами, мёд хмельной и пиво. Шумели бояре, славя своих князей, а первым кубком помянули Александра Ярославича Невского и тверского князя Ярослава Ярославича, жизнью своей прославивших землю Русскую.

С отъездом Олексы опустел Дарьин домик. Только теперь поняла она, что не гостем хотела бы видеть гридня, а хозяином. Часто вспоминала, как, являясь, Олекса вешал на колок, вбитый в стену, кафтан и шапку, сразу же находил своим рукам дело: то забор поправит, то навес над сенями смастерит, а то и дров наколет. И всё у него так ловко получалось.

Дарья дни считала, когда Олекса вернётся, и по всему получалось, коли всё добром будет, ждать надо к концу лета.

А Москва жила прежней жизнью. Начало дню возвещал колокольный звон с деревянного храма Успения, что в Кремле, рядом с княжьими палатами. При ударах колоколов с криком срывались со звонницы стаи воронья. Пробуждался мастеровой люд, затихали голоса гридней на стенах, распахивались городские ворота, у колодцев собирались бабы с бадейками, на буйной траве под заборами паслись козы.

По воскресеньям в торговые ряды сходился народ, открывали свои лавки ремесленники и гости торговые, съезжались смерды из подмосковных деревень, голосисто зазывали пирожницы и сбитенщики. Появлялась на торгу Дарья с берестяным коробом, полным румяных пирогов. Торгуя, поглядывала, не видать ли её Олексы. А вдруг да объявится, скажет: «Угости, Дарьюшка, пирогом...»