Даниил Андреев

Трудно сказать, к тому ли времени, то есть к 1925 или 1926 году, относится замысел «Песни о Монсальвате». Но поэма начата в 1935-м. А фильм Фрица Ланга, вышедший на экраны Германии в 1924 году, один из классических фильмов немого кино, произвел на него впечатление, оставшееся надолго. О нем можно судить по другой его поэме – «Кримгильда». Фильм увлеченно смотрели по всей Европе, в Москве. Малахиева-Мирович, описывая (1 апреля 1926) ночной Арбат, упоминает тогда шедший в «АРСе» фильм: «И тут же рядом Зигфрид снится / Стенам облупленным Кино. / С драконом Фафнера сразиться / Во сне опять ему дано». Это Даниил уговорил ее пойти на «Зигфрида». Но Варваре Григорьевне, считавшей кинематограф суррогатом искусства, фильм не понравился. А ему навсегда запомнились и Пауль Рихтер – Зигфрид в сопровождении двенадцати могучих рыцарей, и Маргарет Шён – Кримгильда, в черных одеждах горя, клянущаяся «вражеской кровью» и «беззакатной любовью». С тех пор он полюбил кино. С мстительницей Кримгильдой осуществлялся закон «кармы». Но главным было мистериальное – так виделся фильм – содержание эпоса. Гигантские замки и соборы в таинственной дымке, гранитные лестницы, мосты, зубчатые стены с башнями, леса с фантастически могучими деревами, огромный, правдоподобно живой дракон – вся монументальная пластика фильма, его экспрессионистское средневековье в тевтонском обличье, рыцарские времена.

Конечно, этот фильм сказался и на видении темных миров, и на кинематографическом, вагнеровском колорите его рыцарских поэм «Титурэль», «Песнь о Монсальвате», «Кримгильда». Но более всего повлиял на замысел «германского» цикла поэм Андреева Рихард Вагнер «Кольца нибелунга» и «Парсифаля». Вагнеровскую музыку часто исполняли в доме – дядюшка на рояле, Коваленский на фисгармонии. Увлеченно он читал мемуары композитора – «Моя жизнь». Андреевское вагнерианство, конечно, от символистов, от Блока. Немецкая культура – не зря он родился в Берлине – стала для него одной из самых близких. Многие русские поэты были германофилами.

6. Монсальват

Об истоках «Песни о Монсальвате» говорится в «Розе Мира»:

«Небесная страна Северо-западной культуры предстает нам в образе Монсальвата, вечно осиянной горной вершины, где рыцари-праведники из столетия в столетие хранят в чаше кровь Воплощенного Логоса, собранную Иосифом Аримафейским у распятия и переданную страннику Титурэлю, основателю Монсальвата. На расстоянии же от Монсальвата высится призрачный замок, созданный чародеем Клингзором: средоточие богоотступнических сил, с непреоборимым упорством стремящихся сокрушить мощь братства – хранителей высочайшей святыни и тайны. Таковы два полюса общего мифа северо-западного сверхнарода от безымянных творцов древнекельтских легенд, через Вольфрама фон Эшенбаха до Рихарда Вагнера. Предположение, будто раскрытие этого образа завершено вагнеровским “Парсифалем”, отнюдь не бесспорно, а пожалуй, и преждевременно. Трансмиф Монсальвата растет, он становится все грандиознее».

Но не только потому, что поэт не пережил всю полноту «метаисторического озарения», осталась незаконченной «Песнь о Монсальвате»…

У Гёте есть неоконченная поэма «Тайны», вернее – ее фрагмент. Он издавался по-русски первый раз в переводе Алексея Сидорова, второй – в переводе Пастернака. Оба раза с предисловием Рачинского, а в третий, уже в 1932 году, в переводе Сергея Шервинского. И с Рачинским, поседелым редактором сочинений Владимира Соловьева, и с Сидоровым, и с бодрым Шервинским был знаком Коваленский, также пытавшийся переводить Гёте. «Тайны» интересовали и Андреева, хорошо помнившего октавы «Посвящения» к «Тайнам». «Посвящением» традиционно открываются сочинения «светоносного» поэта. В примечаниях к фрагменту Гёте так говорит о сюжете поэмы:

«…Юный монах, заблудившийся в гористой местности, обнаруживает наконец в приветливой долине величественное здание, заставляющее его предполагать, что это – обитель благочестивых, таинственных мужей.

Там он находит двенадцать рыцарей, которые, перенеся жизнь, теснившую их трудами, страданиями и опасностями, приняли обет жить здесь и в тиши служить Богу. Тринадцатый, в котором они признают своего главу, как раз готов с ними расстаться <…> начал повествование о своем жизненном пути…» Дальше Гёте сообщает «общий план, а этим самым и назначение поэмы», говоря, что им «имелось в виду провести читателя через нечто вроде идеального Монсеррата, с тем чтобы, следуя по пути, проложенному на самых различных высотах гор, скал и утесов, при известных обстоятельствах выйти на обширные и привольные равнины. Он посетил бы каждого из рыцарей-монахов в его обители и, созерцая климатические и национальные различия, узнал бы, что отменнейшие мужи могут со всех концов земли стекаться сюда, где каждый из них в тиши по-своему почитал бы Божество».

«За сим обнаружилось бы, – продолжает поэт, – что каждая отдельная религия достигает момента своего высшего цвета и плода, в который она приблизилась к этому верховному вождю и посреднику, мало того – всецело с ним воссоединилась».